Вика Белавина

В тот день, когда началось, я как обычно пахла хлоргексидином и кормом для аллергиков. До обеда оставалось двадцать минут, британец по имени Ницца нехотя разрешил мне послушать его сердце, и я уже тянулась к чайнику, когда телефон завибрировал — длинно, настойчиво, как чужая мысль. — Вика, — сказала соседка бабушки, Галина Петровна. — Твоя баба Зина… упала. «Скорая» забрала. Ты можешь? Я могу всегда, когда произносят «твоя баба Зина». Я перекинула халат на спинку стула, попросила ассистентку закрыть смену и через двадцать минут уже бежала по коридору больницы, где даже стены знают слова «подождите». Бабушка лежала, аккуратная, как в детстве на диване после бани: косынка, руки на одеяле. Врач сказал: «возраст, давление, будем наблюдать». Бабушка сказала тихо: «Не суетись, Вика. Я отлежусь». К вечеру приехала Марина — моя старшая сестра. Смотрелась как всегда: волосы в идеальном пучке, маникюр как флаг дисциплины, губы — прямые. Рядом с ней — Полина, её дочь, в наушниках, с телефоном и г

Это началось с графика. У нас в клинике график всегда висит на магнитной доске, рядом с кружкой с карандашами и записками «не забыть забрать Улю в 18:00», «заказать перчатки». Я подошла утром, держа зубную пасту для кошек как указку, и увидела под своей фамилией аккуратную приписку: «ставка — вакант». А ниже — новая строчка: «Даша И. (стажёр)». — Это шутка? — спросила я у доски. Доска молчала. Администратор Оля, та самая с добрыми глазами над маской, выглянула из-за стойки: — Викусь, не пугайся. Ирина Михайловна сказала, что «временно». Ты же не против «временно»? Ирина Михайловна — наша начальница. Вечно собранная, в пиджаке, с фразами «надо быть гибче» и «подставь плечо клинике». Я улыбнулась Оле, как умеют улыбаться люди, которых нечаянно толкнули локтем в толпе. — Разберёмся, — сказала я. — Где она? — У себя, — кивнула Оля. В кабинете у Ирины Михайловны пахло кофе и новыми папками. Она подняла на меня глаза, в которых уже была готовая речь. — Виктория, зайди, — сказала она почти ла

В обед у нас всегда одинаково: чайник с лёгким свистом, миски, которые сушатся на салфетке, и чей-нибудь хвост в дверном проёме — сегодня это был хвост британца по имени Жорж, величавого и недовольного. Я как раз подписывала карточку («паста от шерсти — через день») и думала, что успею между пациентами схватить чай, когда дверь клиники распахнулась так, будто её толкнул не человек, а ветер. На пороге стояла Надя. Моя Надя — подруга со второго курса, та, что всегда говорит «сейчас разберёмся» и действительно разбирается: с расписанием, с вещами на полке, с выражением лица у незнакомого человека в очереди. Сейчас она не разбиралась. Пальто на ней было застёгнуто криво, шарф — затянут слишком высоко, как у ребёнка, и глаза — те самые, которые обычно смеются, — были как нераскрытые письма. — Вика, — сказала она, — у тебя есть шкаф, где можно… — и не договорила. Я махнула в сторону моего маленького «кабинета для разговоров» — бывшей кладовки с узким диваном и чайником. Надя прошла, как чело

Она пришла с Мятой — серой кошкой с белым «галстуком», — и села на край стула так, будто стул был чужим. Я на секунду не узнала её. Год назад у Лены были тёплые щёки и руки, которые всё время что-то гладили — переноску, штору, воздух. Сегодня щёки словно вянули изнутри, а на лбу затёрлось то место, где обычно живёт улыбка. — Мята как-то… — Лена поискала слово, — не Мята. То носом вертит, то воду не пьёт. Я решила к вам — вы всегда видите раньше, чем я. Мята глядела на меня ясными глазами и демонстративно урчала, как будто показывала: «я-то как раз — я». Я поставила её на стол, проверила зубы, шерсть, уши, послушала живот своим старым способом — ладонью. Кошка была здорова, только чуть обижена на мир — как все кошки поздней осенью. — С Мятой порядок, — сказала я и села напротив Лены. — А вы? Она отвела взгляд на окно. На подоконнике лежала полоска зимнего света, холодная, как белый ластик. — Вы же видите, — сказала она, и голос у неё оказался не уставшим даже — осторожным. — Я… хуже. С

Мама позвонила утром, когда я надевала халат и пыталась уговорить кошку пациентки открыть рот для таблетки. Звонок вибрировал в кармане, как нервный глаз. Я скинула на вибро и уже хотела потом — «перезвоню на обеде», — но мама не любит «потом». У неё все «сейчас». — Вика, — сказала она в трубку, когда я отступила к окну, — ты на работе? — На работе, — сказала я и кивнула кошке, как будто она понимала. — Что случилось? — Надо увидеться, — сказала мама. — Сегодня. Я суп сварила. Приходи после. Пожалуйста. От «пожалуйста» у меня всегда под кожей что-то сдвигается. Я пообещала заехать. Вечером в мамино окно свет бил из кухни на двор, как театр на пустую сцену. Дверь была открыта — мама никогда не держит закрытыми ни окна, ни двери, ни разговоры. На столе — суп, действительно; рядом пирожки «с луком», нарезанные пополам — мама всегда режет пополам, чтобы «попробовать разные». Она сидела в халате с ромашками и держала в руках бумажную салфетку, будто в любой момент собиралась в ней утонуть

Звонок от Алёны пришёл днём, между приёмами. Я как раз пыталась уговорить кота Карла не снимать капельницу зубами, когда телефон завибрировал в кармане халата. — Вик… ты можешь?… Приехать? — голос у неё шёл короткими глотками, как у человека после бега. — Тут… мама Паши. С документами. Говорит… это теперь её. Квартира. Карлу я сказала «ещё две минутки, герой», сестре — «подменишь?», себе — «дыши». Через двадцать минут я уже поднималась на Алёнину площадку. На коврике — её тапки поперёк, как шлагбаум. Дверь приоткрыта. В щели — запах кошачьего корма и чужих духов «ландыш». В прихожей стояли трое. Алёна — бледная, с собранными волосами и тёплыми носками на босу ногу. На руках у неё — сын Никита, в пижаме с акулой, пальцы уцепились ей за плечо. И напротив — Раиса Ивановна, свекровь. Куртка расстёгнута, на шее золотая цепь, в руке — прозрачная папка с цветной молнией. Папка лежала на её ладони, как оружие. — Ну наконец-то, — сказала она, даже не спрашивая кто я. — Вы как раз. Свидетель пр

Кота звали Графом, хотя на вид он был скорее Шафран: рыжеватый, длинный, мягкий, как плед, который кто-то уже успел полюбить. Он сидел у меня на столе, моргал медленно, прислушивался к своему животу и делал вид, что я ему не нужна. Хозяйка — Марина — стояла рядом, руками зажимая карманы пальто, будто там могли найтись ответы. — Он третий день как будто стесняет живот, — сказала Марина. — Ест… ну, как будто «по обязанности», в лоток ходит странно — садится, а потом передумывает. И ещё кашляет. Вы же понимаете, я человек тревожный: у меня сразу «всё пропало». — Давайте без «всё пропало», — сказала я и присела, чтобы посмотреть на Графа сбоку. — Мы сейчас сделаем УЗИ, возьмём кровь, поставим ему катетер — если вдруг понадобится капельница. А кашель… кашель иногда не от бронхов, а от комков шерсти. Но я посмотрю. Граф пару раз сказал «мрр» — и это был не звук, а оправдание: мол, я вообще-то сторонник диалога. Я согрела гель в ладонях, приложила датчик, на мониторе побежали серые кляксы —

Это было в ту весну, когда у меня в кармане всегда лежали две вещи: карточка на метро и резинка для волос. Мне было двадцать один, я училась на ветеринара и жила в съёмной «однушке» на втором этаже, где мусоропровод грохотал как барабан, а из окна виден был только чужой балкон с ковром. Муж мой — Егор — работал где попало: то на складе, то в типографии, то «по знакомым», и приходил поздно, пахнущий типографской краской и чужими лестницами. В тот день я как раз вернулась с практики: руки пахли хлоргексидином, в рюкзаке гремели баночки, на щеках отпечатались резинки от маски. Хотела сварить макароны, смыть с себя клинику и лечь — спать, как камень. Я открыла дверь ключом и уронила на коврик всё разом, потому что в нашей прихожей стояла чужая сумка — синяя, на колёсиках. Рядом — пакет с апельсинами, и на пакете чёрным маркером было написано «Лера». Егор сидел на кухне за столом и держал в руках чашку так, будто это был микрофон, а он сейчас будет объявлять новости. Напротив него — девочка

Ночью магазин всегда кажется другим городом: полки светятся, будто аквариумы, люди говорят тише, чем днём, и даже касса щёлкает мягко, как костяшки в вязанных перчатках. Я зашла за хлебом и чаем — банально, но у ночи своя бухгалтерия: она считает не деньги, а поводы выйти из дома. За дверью пахло огурцами из банки, булочками с маком и чем-то сладким, что печётся «сегодня до утра». На кассе сидела Рита — лоб в чёлке, ресницы длинные, бейдж с надписью «Рита» криво держался на булавке. Охранник — Аслам — крутил связку ключей, как чётки. В дальнем ряду среди консервов стучала тележка — делали выкладку, а где-то между колбасой и молоком бормотал телевизор без звука: футбол, мяч летает, люди руками машут, но ни одного «го-о-ол» не слышно. — Доброй ночи, — сказал Аслам. — Доброй, — ответила я. — Хлеб, чёрный, и чай. И… если есть — что-нибудь маленькое к чаю. — Маленькое у нас заканчивается, — крикнула из-за кассы Рита. — Большое осталось. Сливовый пирог. Оцените масштаб личности. У холодильни

Двор к вечеру стал не двором, а площадкой для счастья: на бельевых верёвках — гирлянды из салфеток, между берёзами — ленты, у подъезда — стол с одноразовыми бокалами и коробками от торта. У лавочки ребята в белых рубашках раскладывали какие-то длинные гильзы — ну да, салют к десяти. На двери подъезда висела бумажка: «Уважаемые соседи! Свадьба! Салют в 22:00. Простите заранее». Под бумажкой — три сердечка и смайлик, который будто заранее извиняется. Я поставила чайник, сняла кроссовки, собиралась почитать — сегодня у меня редкий вечер без приёмов. В окно с первого этажа тянуло запахом оливье и мандариновых корок, из открытых дверей подъезда доносилось «Горько!» вполголоса, как репетиция. На лавочке у мусорки кто-то настраивал Bluetooth-колонку, и колонка упрямо отвечала: «Устройство подключено». Всё было смешно и по-домашнему, пока в девять сорок пять не постучали. — Вика! — шёпотом, но так, что сразу ясно: лучше открыть. — Вика, это Лара. Лара с пятого — короткая стрижка, худые руки, в