Рассказы | Роман Некрасов

Тихий вечер. Тихий четверг. Стук в дверь, такой несвоевременный, такой ненужный после десяти часов беготни между офисом и стройкой нового филиала. Маша скинула туфли, только-только закинула гречку в кипяток. И вот это. Стук. Она посмотрела в глазок. И вздохнула. Глубоко. Так глубоко, будто пыталась вдохнуть в себя запах будущего спокойного ужина, одиночества, тишины. Но нет. За дверью стояла Людмила Викторовна. Свекровь. Одна. Без Димы. Дима был в командировке. Маша открыла. — Машенька, родная, — голос Людмилы Викторовны звучал приглушенно, нарочито-устало. Она стояла на площадке, скомканный платочек в руке, и выглядела… потерянной. — Прости, что без звонка. Я мимо, у меня тут… дела. «Дела». У Людмилы Викторовны всегда были «дела» в районе их с Димой дома. Особенно когда Димы не было. — Заходите, — Маша отступила, пропуская ее внутрь. Запах дорогих духов свекрови смешался с запахом гречки. Диссонанс. Квартира была их с Димой крепостью. Небольшой ипотечный дворец, выстраданный, вымечтан

Он собирал чемодан. Молча. Методично. Света сидела на краю постели — той самой, что они выбирали вместе, — и просто смотрела. Воздух в спальне застыл, став густым и вязким, как сироп. Дышать было тяжело. Виктор не смотрел на нее. Его движения были точными, выверенными, лишенными всяких эмоций. Он не бросал вещи в чемодан второпях. Он отбирал. Дорогие кашемировые джемперы, итальянские рубашки, парфюм, подаренный ею на прошлый день рождения. Он упаковывал не просто вещи — он упаковывал лучшее, что было в этой общей жизни. И только свою часть. Его взгляд скользнул по полке. Пальцы потянулись к старой футболке с выцветшей надписью — той, в которой он мог валяться на диване все выходные. Рука замерла в сантиметре. Затем отдернулась. Та же история — с потертыми джинсами, которые она безуспешно пыталась выбросить лет пять. И с книгой на тумбочке. Он оставлял все это. Как оставляют ненужный хлам. Света молчала. Внутри у нее стоял оглушительный гул, будто она находилась под колоколом. Она ловил

Обычные металлические ключи с пластмассовой биркой от ЖЭКа. Именно они стали той самой миной, на которой Марина подорвала свой покой. Она была категорически против. «Леша, это наша территория. Ты понимаешь? Наша. Не надо». Но Алексей лишь устало потер переносицу. «Марин, это же мама. Она просто хочет помогать. На всякий пожарный». Пожарный. Вот именно что пожарный. Теперь этот «пожарный случай» медленно и методично оттирал паркет в прихожей. Марина уснула вместе с сыном. Это был тот редкий, драгоценный сон, когда тело наконец отпускает постоянное напряжение, а мозг перестает рисовать тревожные картинки. Его оборвал скрежет — тихий, но неприятный, будто кто-то царапал ногтем по стеклу. Она замерла, не открывая глаз, пытаясь ухватиться за ускользающие остатки сна. Скрип. Шарканье. Еще один скрежет. Сердце ее упало куда-то в пятки, по телу прокатилась холодная волна. «Только не она. Только не она». Медленно, стараясь не скрипеть кроватью, она высвободилась из-под сонной теплой щечки сына

Все началось с телефона. Стоял противный, назойливый треск, который резал тишину их субботнего утра. Герман нахмурился, не отрываясь от кофе. Горячая горечь — его единственная защита от выходных, которые Катя неизменно заполняла «полезными» делами. — Мама? — голос Кати из кухни стал сладким, сиропным. Таким он бывал только в двух случаях: когда она говорила с родственниками или с банковским менеджером. — Что такое? Опять?.. Герман взял кружку крепче. Знакомый сценарий. Свекровь звонила пожаловаться на жизнь, на здоровье, на цены. А Катя слушала, делая такое скорбное лицо, будто на другом конце провода сообщали о конце света, а не о том, что картошка опять подорожала на десять рублей. Он ждал. Ждал этого вздоха, тяжелого, как мешок с цементом. Вот он. — Гера, иди сюда. Беда. Он допил кофе до дна, отставил кружку и пошел на кухню. Катя уже сидела за столом, сжав телефон в руке так, что костяшки побелели. Ее лицо было маской трагической заботы. — У твоих родителей, — выдохнула она, — опят

Сорок. Цифра пылала на дисплее электронного термометра, как аварийный сигнал на пульте космического корабля, который вот-вот рухнет. Ровно сорок. Илья прижал ладонь ко лбу Миши. Горело, будто изнутри работала крошечная, неистовая печка, пожирающая его сына по миллиметру. — Лика! — его голос сорвался на шепот, хриплый от бессонной ночи. — Сорок. Слышишь? Сорок! Из спальни донеслись звуки: шипение утюга, шелест ткани, звон вешалок в шкафу. Там шел свой, отдельный, упорядоченный мир. Мир, в котором готовились к полету. Не к битве с невидимым врагом здесь, на передовой, в пахнущей лекарствами и потом детской. Лика появилась в дверях. Совершенная. Белая блузка, идеальные стрелки на глазах, собранные в тугой пучок волосы. Она пахла дорогим холодным цветком. Не детским жаропонижающим, не страхом. — Илья, перестань паниковать. Ты его уже закормил нурофеном? — ее взгляд скользнул по термометру, но не задержался. Он искал в комнате что-то свое: помаду, зарядку? — Лика, это сорок. Скорую. Вызывай

Он забыл выйти из своей почты на домашнем компьютере. Обычная, идиотская небрежность. Та самая, что рушит все — браки, жизни, иллюзии. Катя заметила это сразу, едва щелкнула мышкой, чтобы распечатать рецепт яблочного пирога. Его имя горело в правом углу экрана. Не ее. Его. И ведь ничего такого. Ничего. Можно было просто выйти. Закрыть вкладку. Испечь пирог. Обнять мужа, когда он вернется с работы. Продолжить играть в счастливую семью. Они ведь так давно уже играли. Но палец сам потянулся ко «Входящим». Любопытство? Скука? Шестое чувство, которое все это время сидело тихой змеей под сердцем и наконец подняло голову? Письмо было почти на самом верху. От «Леночки Семицветик». Идиотский никнейм. И тема: «Счет за шубу». Катя фыркнула. Наверное, какая-то реклама. Спам. Денис вечно на что-то подписывается. Щелчок. Мир не замер. Он не перевернулся с ног на голову. Он просто рассыпался. Тихо. Мелко. Как стекло, упавшее на кафель. Рассыпался на осколки нежных, пошлых, меркантильных слов. «Денис,

Маленькая брошь на ее ладони была холодной и колкой, точно слеза, которую она никогда не позволяла себе пролить. Алиса сжимала металлический лепесток, впивавшийся в кожу, и тщетно пыталась поймать на лице правильное выражение — благодарность, умиление, семейную теплоту. — Бабушкина… — голос Светланы Викторовны тек плавно и торжественно, словно приторный сироп. Она сидела в их гостиной, в самом лучшем кресле, и всегда чувствовала себя хозяйкой. — Носила ее в самые счастливые дни. Храню, берегу. И вот подумала — нечего пылиться в шкатулке. Пусть молодую красота радует. Максим стоял рядом с матерью, положив руку на спинку кресла. Он смотрел на брошь с подобострастным благоговением, словно перед ним не потускневшая бижутерия, а реликвия рода Романовых. — Мам, это так трогательно, — прошептал он. Алиса почувствовала, как по спине бегут мурашки, но не от трогательности, а от предчувствия. Ее отточенный годами радар на подвохи вибрировал тихим, но настойчивым звоном. Свекровь никогда просто т

Он назвал старый дом проклятием. А оказалось — это было ее спасение. Но это было потом. А тогда, в кабинете нотариуса, запах пыли смешивался с дорогими духами Кристины. Этот душный, сладкий аромат врезался в память Риты как предвестник предательства. Еще не случившегося, но уже неизбежного, как грозовой фронт, который висит в воздухе, но молчит. Нотариус, женщина с усталым лицом и безразличными глазами, читала монотонно, словно бухгалтерский отчет. Слова были сухие, казенные, но каждое — словно удар тупым ножом. — Квартира в доме номер сорок пять по улице Центральной, общей площадью семьдесят восемь квадратных метров… — голос нотариуса плавал где-то далеко, — завещается моей дочери, Кристине Сергеевне Игнатовой. Рита не сразу почувствовала, как рука Андрея выскользнула из ее руки. Он сидел сбоку, и она видела его профиль. Как застыла его скула. Как медленно, градус за градусом, менялось его лицо. Из выражения почтительного ожидания оно сползало в недоумение, а потом — в чистейшую, непо

Тот вечер пах лавандовым средством для мытья полов и тихой ненавистью. Алиса вытерла последнюю лужу у порога, задержалась на корточках. Из гостиной доносился ровный, мерный гул телевизора — Гриша смотрел очередной обзор дорогих часов. Ритуал. Священнодействие. Она провела тыльной стороной ладони по влажному лбу, вздохнула. Тишина в квартире была обманчивой, зыбкой, как тонкая пленка льда на луже. Под ней — все: усталость, немые упреки, годы невысказанного. В детской копошилась Соня. Пятилетний ураган в пижаме с единорогами. Она не бегала — она парила, скакала по кровати, представляя себя то принцессой, то космонавткой. — Мам, смотри, я лечу! — Я вижу, солнышко. Только аккуратнее, ладно? Но Соня уже летела. К прыжку добавился замысловатый пируэт. Рука смахнула воздух, зацепила край комода. Ту самую полку. Алиса застыла в дверном проеме. Все произошло в абсолютной, звенящей тишине. Сначала — медленное, почти грациозное падение стеклянной витрины. Потом — оглушительный, вселенский хруст.

Все вокруг твердили, что они идеальная пара. Только вот свадебное платье Алена покупала в одиночку, а костюм — он с мамой. Ресторан был слишком пафосным. Хрусталь, позолота, тяжелые бархатные портьеры. Воздух был густ от запахов трюфелей, дорогих духов и лицемерия. Их репетиционный ужин. Завтра — свадьба. Лидия Петровна, мама Артема, уже успела трижды поправить центр цветочной композиции и сделать комплимент-укол о платье невестки. — Милая, какой интересный фасон, — сказала она, прищурившись. — Смело. Хотя на твоем месте я бы выбрала что-то более… скромное. Чтобы не отвлекать от главного. Главное — это, ясное дело, ее сын. Артем сидел рядом, увлеченно изучая меню. Он всегда делал вид, что не слышит эти ее выпады. Его стандартная отмазка: «Мама просто беспокоится, Лен. Не принимай близко к сердцу». Алена пила воду. Большими глотками. Старалась дышать глубже. — Артемушка, а ты уверен насчет закуски? — снова включилась Лидия Петровна. — Утиная печень такая тяжелая. И потом, у Леночки ведь