Православная Жизнь

Представьте: у нас в руках книга с подробным рецептом хлеба. Все ингредиенты расписаны, шаги подробно показаны, даже картинки есть. Мы знаем, как его приготовить. Но если никогда не замесим тесто и не поставим в печь – так и будем оставаться голодными. Так и с верой. Можно знать, что Бог есть, соглашаться, что Он всемогущ, – и при этом жить так, будто Его нет рядом. Апостол Иаков сказал удивительные слова: «Ты веруешь, что Бог един: хорошо делаешь; и бесы веруют, и трепещут» (Иак. 2:19). Мы привыкли думать, что вера сама по себе – достаточна. Но апостол сразу ставит нас перед фактом: бесы тоже «веруют». Они знают Бога, они не сомневаются в Его существовании – но остаются врагами Ему. Игумен Никон (Воробьев) отмечает: «Бесы... веруют в Бога, трепещут пред Ним, а не покоряются, не смиряются, а со злобной ненавистью делают все противное воле Божией». Их вера – это не доверие и не любовь, а лишь признание факта существования Бога. Но знание само по себе не спасает. Можно знать, что есть вр

Раскол XVII века стал одной из самых драматичных страниц русской церковной истории. Он породил целое направление – старообрядчество, которое живет рядом с Русской Православной Церковью уже более трехсот лет. Сегодня многие верующие задаются вопросом: в чем различие между «ними» и «нами», и есть ли что-то общее? Чтобы разобраться без стереотипов и предвзятости, мы поговорили с историком Церкви, который объяснил, что именно осталось у старообрядцев, что было принято Русской Церковью, а что разделяет нас и по сей день. Интервьюер: Давайте начнем с истоков. Что такое старообрядчество, и почему вообще произошел раскол в Русской церкви в XVII веке? Эксперт: Старообрядчество – это общее название для тех православных христиан Руси XVII века, которые не приняли церковные реформы патриарха Никона. Сама ситуация сложилась так: к середине XVII столетия заметили, что обряды и тексты Русской церкви несколько отличаются от греческих. Патриарх Никон, став предстоятелем в 1652 году, решил устранить эти

Когда деревенскую улицу уже тронул октябрьский холод, бабушка Марфа, опершись на корягу-палочку, шла домой из церкви. В корзинке лежали несколько свечей и бережно завернутая в платок просфора. Проходя мимо дороги, где росла старая одинокая антоновка, она заметила большое желто-зеленое яблоко, лежавшее в листве. Марфа наклонилась, подняла, перекрестилась: «Слава Тебе, Господи». Уже перед калиткой дома к ней подбежал мальчишка в драной куртке. Глаза – как у подснежника, который еще не знает, что такое весна. Он стыдливо отвернул лицо, но живот предательски заурчал. Марфа протянула яблоко: «На, милый. Я уже сыта». Мальчик смутился, хотел отказаться, но запах антоновки опередил его сомнения. Он схватил его, шепотом сказал «спасибо» и исчез. Вечером бабушка, зажигая лампадку, тихо прошептала молитву: «Господи, помилуй того ребенка и дай ему хлеб насущный...». От усталости она не успела дочитать все вечерние молитвы, заснула прямо на табурете. Во сне ей привиделся сад: золотая листва, и Госп

Когда священник выходит на амвон, и диакон возглашает первые прошения литургии – начинается великая ектения. Она звучит привычно: «Миром Господу помолимся», «О Свышнем мире и спасении душ наших…», «О мире всего мира…». И, может быть, мы так часто слышали эти слова, что перестали вдумываться. Но ведь это первые наши слова к Богу на службе, самое начало молитвы Церкви. Почему же Церковь начинает именно с просьбы о мире? Первая строка – «Миром Господу помолимся». Это не значит «давайте спокойно постоим». Здесь речь о том, что молиться мы можем только тогда, когда в сердце есть тишина, мир. Этот мир не из нас самих: он приходит как дар Божий. Апостол Павел писал: «и мир Божий, который превыше всякого ума, соблюдет сердца ваши и помышления ваши во Христе Иисусе» (Флп. 4:7). Литургия с первых слов напоминает нам: начни молитву не с тревоги и суеты, а с того, чтобы впустить в себя мир Божий. Дальше мы просим «о мире всего мира». Это прошение звучит так всеобъемлюще, что, если вдуматься, стано

– Наливай еще, у тебя чай вкуснее, чем у меня дома, – засмеялась Лена, поправляя на столе блюдце с печеньем. – У меня? Да обычный самый, в пакетиках. Просто ты у себя пьешь в спешке, а у меня – за разговорами, – ответила Марина, ставя чайник на газ. Они сидели на кухне, за окном редкий весенний дождь постукивал по подоконнику. Лампа под потолком излучала мягкий желтый свет, и от этого казалось, что все вокруг замедлилось. – Ну, рассказывай, как у тебя дела, – Марина устроилась напротив, подперев голову рукой. – Да какие… Пост держу, в храм хожу, молюсь, – Лена вздохнула. – Все правильно вроде делаю. А радости нет. Знаешь, иногда думаю: может, я что-то не так понимаю? Марина чуть наклонила голову, вглядываясь в подругу. Лена говорила тихо, будто боялась услышать собственные слова. – Подожди, – сказала Марина. – Ты сейчас сама это почувствовала? Что все правильно, а радости нет? – Ну да… – Лена пожала плечами. – Батюшка говорит: «Старайся, все придет». Я стараюсь. Но внутри как будто пус

Святитель Игнатий (Брянчанинов) однажды сказал: «Лучше сознаться в неведении, нежели выказать ведение душевредное». Эти слова звучат удивительно современно. В век интернета, где каждый готов высказаться обо всем – от медицины до богословия, – они напоминают нам о главном: не всякое знание – благо, а иногда честное «не знаю» спасает и душу, и ближнего. Мы привыкли стыдиться незнания. Кажется, что признаться «я не знаю» – значит потерять лицо. Но в духовной жизни все наоборот: признание своей ограниченности открывает путь к Богу. Святые отцы не раз повторяли: человек не может вместить всего, и смирение перед этим фактом – начало мудрости. Сколько раз в спорах мы бросаемся словами о Боге, о Церкви, не имея глубины, только обрывки знаний. А ведь именно это и есть то самое «ведение душевредное». Оно не укрепляет, а разрушает веру. Представим себе ситуацию: человек спрашивает о вере – а мы, вместо честного признания «этого я не знаю», придумываем ответ. Хотим помочь, но на деле вводим его в

Я вышел из храма и сказал себе: – Все. Больше я сюда не приду. Сердце кипело. Не от молитвы, а от злости. Перед литургией я нечаянно задел локтем свечницу, и в ответ услышал раздраженное: – Чего толкаешься, здесь не базар! Потом еще один мужчина бросил косой взгляд, когда я не сразу сориентировался, куда встать. А на исповеди батюшка сказал строго: – Надо внимательнее жить. И все. Ни слова утешения. Я стоял и думал: «И это – дом любви? И эти люди – братья и сестры?». Мне казалось: тут всем только дело до формальностей и замечаний. Ничего теплого. Только холод и чуждость. Уходил из храма с твердым решением: «Хватит. Мне здесь не место». Но неделю я ходил с тяжелым сердцем. Все раздражало: в транспорте, на работе, дома. И одна мысль свербела: а разве там, в храме, я искал Бога – или идеальных людей? Через две недели я снова зашел. Не на службу – просто зайти, постоять. Внутри было тихо, и дежурила все та же женщина, что в прошлый раз меня задела словом. Она узнала меня и улыбнулась неожи

Когда мы называем святую Марию Богородицей, мы тем самым исповедуем самую сердцевину христианской веры: что родившийся от нее Иисус есть не просто человек, а истинный Сын Божий. Но вместе с этим Церковь с первых веков утверждает и другое имя Марии – Приснодева, то есть «всегда Дева». Это не поэтический образ, а догмат – важное учение веры, хранимое в Предании и подтвержденное Соборами. О нем свидетельствуют древние иконы, где на мафории Богородицы изображены три звезды – на челе и на плечах. Они означают, что Мария пребывала Девой до Рождества, в Рождестве и после Рождества Христова. Так Церковь кратко выражает истину о ее вечном девстве. Почему этот догмат так важен? Потому что он напрямую связан с нашим пониманием тайны Воплощения и спасения. И чтобы правильно почитать Христа и Его Матерь, мы должны знать, что именно утверждает Церковь о вечном девстве Богородицы. Православная Церковь называет Марию Богородицу Приснодевой, что в переводе с греческого («ἀειπαρθένος») значит «всегда Де

Поздний вечер, море и маленькая лодка, в которой тесно сидят апостолы. Вдруг – «великая» буря: волны накрывают борт, брусья стонут, парус рвется. Мужчины, привыкшие к воде, теряются и в панике смотрят на Учителя. Христос… спит (Мк. 4:35-41). Картина словно нарочно обострена: вокруг – страх, внутри лодки – отчаяние, а рядом – Тот, Кто спокоен. Не сами волны. Эти люди выросли на Галилейском море, знали его нрав. Страшила беспомощность: они поняли, что не справятся. Что силы закончились. И именно в этот момент они разбудили Христа: «Учитель! неужели Тебе нужды нет, что мы погибаем?» (Мк. 4:38). Какие узнаваемые слова. Так и мы молимся: «Господи, Ты видишь, мне тяжело! Разве Тебе все равно?». Святые отцы говорят: не для того, чтобы оставить их в отчаянии, а чтобы наставить. Чтобы апостолы увидели – их умение, опыт, усилия не спасут. Чтобы они поняли: рядом с ними не только Учитель, но и Владыка ветров и морей. Иногда Бог "спит" в нашей жизни, когда мы стараемся все решить сами. Мы в своем

В одном монастыре накануне Успения Пресвятой Богородицы вся обитель замирает в особом молитвенном настроении. С приближением вечера колокола созывают братию и паломников на торжественное всенощное бдение. В воздухе – аромат восковых свечей и летних цветов; на лицах людей – тихая радость и благоговение. Праздник Успения – это день кончины земной жизни Богородицы, но Церковь встречает его не скорбью, а светлой Пасхальной надеждой. Недаром само слово "успение" означает "сон", ведь кончина Богородицы была мирным засыпанием перед пробуждением в жизни вечной. Согласно древнему Преданию, Пресвятая Дева Мария прожила после Вознесения Христова еще несколько лет в Иерусалиме, проводя дни в молитве и служении Господу. Когда приблизилось время Ее отшествия, к Богородице явился Архангел Гавриил и возвестил, что через три дня Она окончит свой земной путь. Пречистая Дева приняла эту весть с радостью – ведь Ей предстояла встреча с возлюбленным Сыном. По Божьему повелению чудесным образом к одру Богоро