Записки сельского фельдшера

Помню иду мимо двора Лидии Михайловны, нашей самой строгой, самой правильной женщины во всем Заречье. У нее не то что сорняк в огороде - у нее пылинка на заборе без разрешения не сядет. Взгляд у Лидии - что рентген, а слово - что кремень. Мужики ее стороной обходят, а бабы лишний раз не заговаривают, боятся ее правды-матки. И вот смотрю я, а эта наша Лидия, наша «железная леди», стоит, прислонившись к яблоне, и смотрит, как ее зять Антон возится с мотоблоком. И взгляд у нее, знаете… такой, каким на икону смотрят. Тихий, светлый, полный такой нежности, что у меня у самой сердце защемило. А ведь я помню, как она этого Антона поначалу иначе как «этот твой очкарик» и не называла. Душа в душу теперь живут. А как к этому пришли - история отдельная, долгая, как зимний вечер. Появился у нас Антон лет пять назад. Дочка Лидии, Катюша, привезла его из города знакомить. Девочка она у нас славная, тихая, вся в покойного отца, Игната. А тут привозит… ну, совсем не нашего поля ягоду. Высокий, худой,

Знаете, бывают люди - как узелок на память. Без них никак, а как важны - и не замечаешь. Вот и Фрося наша такая была. Тихая, незаметная, будто тень от старой яблони в ее же саду. Невысокая, ладная, с вечной заботой в глазах. А глаза у нее были цвета летнего неба после грозы - вымытые, чистые, глубокие. Руки ее, вечно в муке или в земле, казалось, никогда не отдыхали. Она для всех была «удобной». Вот ведь слово какое придумали, нескладное, как калоша не по размеру. А ведь точнее и не скажешь. Для всех в нашем Заречье Фрося была палочкой-выручалочкой. Надо председателю на районное совещание пирогов с капустой напечь, да чтоб пышные были, с пылу с жару? Кто испечет? Фрося. И не спросит даже, а когда ей своими делами заниматься. Вздохнет тихонько, фартук повяжет и до самой ночи у печки простоит. Приезжает к старенькому соседу Тимофею сын из города с семьей, а у них ребятишки малые, шумные, изба ходуном ходит. Надо бы молодым в клуб на танцы сходить, молодость вспомнить, а детей куда? К Фро

Тамара - это у нас в Заречье кремень-девка. Не по красоте первой была, нет. Были и позвонче, и поярче. А вот по характеру ей равных не сыскать. Глаза серые, смотрят прямо, не мигая, будто в душу твою заглянуть пытаются. Слово у нее - твердое, как камень. Если сказала - сделает. А уж если что решила, так ее с пути не свернешь, хоть трактором тащи. Жила с отцом-бобылем, хозяйство на ней было - образцовое. Корова ухожена, в огороде ни соринки, в доме все блестит. Мужики на нее заглядывались, да побаивались. Такая спуску не даст, под каблук загонит, и не заметишь как. И вот эта самая Тамара, наша «боевая», влетает ко мне в медпункт осенним днем. Не входит, а именно влетает, так что дверь чуть с петель не слетела. Щеки горят, платок на затылок сбился. - Семёновна! - говорит с порога, и голос звенит от досады. - Сил моих нет на это безобразие глядеть! Дай мне что-нибудь от нервов, а то я пойду и выскажу все, что думаю! Я аж опешила. Тамару из себя вывести - это надо постараться. - Что стрясл

Я как раз в кабинете у себя прибиралась, как услышала за окном крик. Да не просто крик, а такой, знаете, молодой, злой, на самой высокой ноте отчаяния. Словно струна лопнула. Сердце мое старое так и екнуло. Гляжу в окно – а это у калитки Клавдии Никитичны, нашей бабы Клавы, дочка ее городская, Иринка, стоит. В курточке своей тоненькой, а лицо перекошено от гнева. - Да как ты могла?! - вопила она, и голос ее срывался. - Я на двух работах пашу, чтобы тебе сюда сумки возить, лекарства покупать! Кормлю, а ты?! Последнюю пенсию, до копеечки, кому-то в трубу спустила! Чужому человеку! На крылечке, съежившись вся, стояла баба Клава. Маленькая, сухонькая, в старом выцветшем платке. Она не плакала, нет. Она просто смотрела на дочку, и в ее глазах, когда-то синих, как летнее небо, плескалась такая растерянность и такая вселенская боль, что у меня у самой дыхание перехватило. Она молчала, только руки ее, узловатые, рабочие, теребили краешек старенького фартука. Будто искали спасения в его вышитых

Ох, милые мои, люблю я май в нашем Заречье. Воздух такой стоит, что голова кругом идет - медовый, сладкий, от черемухи и от яблоневого цвета. Вся деревня будто в белое одевается, словно невеста перед венцом. И каждый раз, как гляну на эту красоту, что из года в год повторяется, я вспоминаю одну историю. Историю о том, как одна мертвая, казалось бы, душа зацвела вместе со старой яблоней. А началась она не в мае, а в самый глухой и тоскливый ноябрь, когда небо низко висит над землей, серое, как солдатское сукно, и дождь сеет, мелкий, холодный, что прямо в кости забирается. Не люблю я эту пору. Всякая хворь в это время из человека лезет, и душевная - в первую очередь. Я тогда шла по раскисшей дороге от дальних домов. И вижу, навстречу мне Верочка бредет, дочка Николая Петровича. Я ее еще издали узнала, хоть и сгорбилась она вся, закуталась в темный платок. Идет, а сама будто не землю ногами топчет, а по дну речному бредет - так тяжело, так медленно. Поравнялась она со мной, голову подняла

Был у нас парень, Семён Журавлёв. А теперь уж Семён Петрович, мужик видный, председателем нашим стать метил. Но для всех он как был, так и остался - Семён-балагур. Слово у него не то что в кармане, а будто само изо рта сыплется, как горох из дырявого мешка. Где Семён - там смех, где Семён - там праздник. Душа нараспашку, язык без костей. Он и анекдот расскажет, и частушку споет, и старушкам у колодца так комплиментов навешает, что те краснеют, как девки юные, и ведра свои полные забывают. Его энергия, казалось, могла бы нашу старую подстанцию заменить. И вот этот самый Семён, наш вечный двигатель и заводила, привез себе жену из города. Алёнку. И если Семён был речкой бурной, то Алёна его - тихим озером. Спокойная, плавная, с такими задумчивыми серыми глазами, что, кажется, всю мудрость мира в себе хранят. Говорила мало, больше слушала. И смотрела. А смотрела она как-то по-особенному, будто видела не просто дерево, а каждую трещинку на его коре, не просто облако, а все пятьдесят оттенко

Жила у нас в Заречье Галина, женщина тихая, как летний вечер. Взгляд у нее был всегда будто немного испуганный, а руки тонкие, белые, не деревенские вовсе. Осталась она вдовой молодой, с сыном Витенькой на руках. Муж ее, хороший был парень, на лесозаготовках беда с ним приключилась. Горевала Галина страшно, вся иссохла, почернела. А Витенька, мальчишка лет восьми, враз повзрослел. Ходил насупленный, ни с кем не играл, только со своим псом Дружком возился да на старую фотографию отца смотрел, что на комоде стояла. Стал как волчонок - колючий, недоверчивый, всех сторонится. А деревня, она ведь живой организм. Посудачили, повздыхали, да и стали дальше жить. Только я-то видела, как тяжело Галинке одной. И вот, года через три, стал к ней захаживать Александр. Мужик он был не местный, приехал откуда-то с северов после смерти родителей, домик на отшибе купил. Нелюдимый, молчаливый, большой, как медведь. Руки у него были огромные, как две лопаты, все в мозолях и ссадинах. Работяга, сразу видно

В тот день ко мне в медпункт пришла самая тихая женщина нашего Заречья, Наталья. Пришла и встала у порога, будто боялась наследить на моем старом, вытертом линолеуме. Сама худющая, прозрачная, словно сотканная из утреннего тумана. Взглянешь на нее - и кажется, дунь посильнее, и растает, исчезнет. А глаза у нее были, знаете, как два лесных озера в безветренную погоду - глубокие, темные, и ни одной ряби на поверхности. В них все тонуло: и радость, и боль, и вопросы. Она никогда громко не говорила, не смеялась в голос. Всегда как-то бочком, тенью. Даже когда за солью к соседке заходила, стучала в дверь так, что не услышишь, - кончиками пальцев, еле-еле. Мы уж привыкли. Муж у нее, Павел, мужик видный, громкий. Медведь, а не человек. Как заговорит - стекла в окнах дрожат. Может, он ее так своей силищей придавил, что и голоса у нее не осталось, кто ж их разберет, чужую семью. Стоит она, значит, на пороге, платок свой теребит в тонких, как веточки, пальцах. Молчит. А я уже сердцем чую - не за

В тот день на пороге моего медпункта стоял человек, которого вся деревня считала покойником уже пятнадцать лет. Я сперва и не признала. Стоит мужик, худой, изможденный, в одежде чужой, городской. Лицо - сплошь морщины, как кора на старой березе, а под глазом шрам белый, рваный. И только когда он глаза поднял, у меня сердце оборвалось и в пятки ушло. Глаза-то Вовкины были. Вовки Титова, Полиного мужа. Такие же синие, как васильки во ржи, только выцвели они, будто на солнце долго лежали. - Семёновна... - голос хриплый, надтреснутый. - Это я. А я стою, как вкопанная, и слово вымолвить не могу. Руки сами по себе к пузырьку с корвалолом тянутся. Вова, которому мы пятнадцать лет назад всей деревней заочно поминки справляли. Который уехал на заработки в город да и сгинул, как в воду канул. Ни весточки, ни слуха. Полина тогда почернела вся от горя. Ох, какая у них любовь-то была! Помню их еще совсем молодыми. Вова - смышленый парень, гармонист, весельчак. А Поля - тихая, румяная, коса до пояса

Была у нас в Заречье Нина Петровна. Тихая женщина, незаметная, как полевой василек у дороги. Глаза у нее были цвета летнего неба, только вот небо это с каждым годом все больше тучами затягивало. Жила она одна в домике на самом краю села, у старого оврага. Одна, да не совсем. Был у нее сын, Виталий. Единственный свет в окошке, единственная кровиночка. Помню я его мальчишкой. Шустрый, белоголовый, как одуванчик. Всегда за мамкину юбку держится, а глазенками так и стреляет, все ему интересно. Нина в нем души не чаяла. Все лучшее - ему. Последний кусок сахара, самая спелая яблоня с ветки - все Виталюшке. А он и рос, как на дрожжах. В школе - первый, в работе - первый. Девчонки по нему сохли. Красивый парень вымахал, статный, плечистый. Нина ходила - не ходила, а летала. Светится вся, будто солнышко проглотила. «Мой орел, Семёновна, - бывало, говорила мне, - мой сокол ясный». А потом сокол ее улетел. В город подался, после армии. Сказал, в люди выбиваться будет. И поначалу-то все хорошо был