Истории из жизни

порой насмехалась, а потом сдалась. А все потому, что настойчивый был, часами мог стоять под окнами моего дома в любую погоду, букеты цветов в двери квартиры втыкал. Как-то так получилось, что начали мы дружить, а потом и свадьбу сыграли. И пошла у меня обычная жизнь. Окончила институт, устроилась на работу, ушла в декрет, родила дочку Галочку. Потом снова работа, домашняя круговерть среди стирок, уборок, готовок. Генка на двух работах успевал и дома помогал. Купили двухкомнатную квартиру. В общем, втянулась в семейную жизнь, замечая лишь в новогодний праздник, что очередной год пролетел. Приехали к нам из соседнего города командировочные проводить испытания оборудования. Из всех троих Вадима я отметила сразу. Окинув взглядом его фигуру, мне захотелось пройтись рядом с таким мужчиной – статным, с сильными руками, с темной шевелюрой, с пробивающимися седыми волосами на висках. Он был ведущим специалистом, и руководил всем проектом. Солидный, без лишней суеты, спокойный, с умным проникновенным взглядом… Мне хотелось с ним познакомиться, и такой случай представился, когда вместе выходили из офиса. – Живу в соседнем городе, а у вас ни разу не был, – как бы невзначай произнес Вадим. – У нас много интересного, – подхватила я разговор, – красивая набережная, парк, музей, а еще старая часть города, в которой дома сохранились с прошлого века. – Мне кажется, нам нужно это посмотреть вместе, – уверенно сказал Вадим. И я без лишних словесных сомнений и возражений согласилась. Я почувствовала себя молоденькой студенткой, мечтающей о таком друге, как Вадим. И вот он – рядом, держит меня за руку. Мне казалось, что каждый день над городом встает радуга – так было хорошо на душе, уютно, необыкновенно приятно. Как это было у нас впервые? Лучше, чем я ожидала. В гостиничном номере, за задернутыми наглухо шторами, в плену его сильных рук, крепких объятий и горячего дыхания. – Милый, как я буду без тебя?! – шептала я уже в предчувствии разлуки. – А надо ли расставаться? – сказал Вадим, и взглянул мне в глаза, как будто прочувствовав всю меня до кончиков пальцев. И взгляд его в этот миг был грустным. – Насколько у тебя все хорошо дома? Ты уверена, что нам нужно расставаться? Месяц моих душевных метаний – и чаша весов в пользу Вадима перевесила. Своей давней подруге Рите я доказывала, как мне необыкновенно хорошо с Вадимом. – Да ты пойми: я как будто на другой планете. Это то, что я ждала еще двадцать лет назад, но подвернулся Генка. Представляешь, я, словно спала, а сердце мое лежало где-то далеко на полке, заставленное банками из-под варенья и солений. А сейчас Вадим достал мое сердце и заставил его биться по-настоящему. И почему я должна упускать свой шанс, тем более что Вадим развелся два года назад и абсолютно свободен?! – Да, но ты не свободна, – увещевала меня Рита, – услышь меня, Лена, – говорила она. – Риточка, милая, у нас с Генкой только быт, мы дома по разным комнатам сидим и даже не разговариваем. У Галки уже своя жизнь. Неужели я не могу подарить себе кусочек счастья, поселиться на другой «планете»? На жилье я не претендовала, знала: Генка дочку не обидит. Его можно обвинять во многом, но отцом он был отличным. А у меня осталась маленькая квартирка от мамы. Но вряд ли я в тот момент задумывалась о запасном аэродроме. Сказав мужу, что подаю на развод, увидела его изменившееся лицо. За эти годы он привык, что все идет по накатанной, без каких-либо жизненных потрясений и изменений. Поэтому новость изумила его. Генка пытался выяснить, почему и зачем. Просил подумать, уговаривал, то и дело выбегал курить (хотя бросил еще пять лет назад). В конце концов, сказал уставшим голосом, что все простит и забудет, лишь бы жить по-прежнему. – Я не могу ложиться в постель с нелюбимым человеком, – ответила я как можно мягче, почти умоляюще. *** Переезд прошел легко. Даже с работой уладилось быстро: просто перевелась в головной офис. И стали мы жить с Вадимом в его однушке. Гуляли вечерами по улицам, пили в кафешках кофе, выезжали за город побродить по лесу. В обволакивающем тумане любви я забыла о своем здоровье, стараясь не обращать внимания на боли внизу живота. Но в к врачу все же пришлось обратиться, и новость меня обескуражила: нужно делать операцию. Я еще протянула месяц, а потом решилась. Вадим уже во время всех обследований был насторожен и как-то уклончиво уходил от разговора о предстоящей операции. Я убеждала саму себя, что даже на несколько дней ему не хочется расставаться. Но стала замечать, что все чаще задерживается на работе. Потом какие-то вечерние и даже ночные звонки на телефон стали настораживать меня. Собираясь в больницу, поймала его взгляд – такой же грустный, как тогда в моем родном городе, когда я сказала о расставании. И вот я уже после реанимации лежу в палате. Недавно звонила дочка. Свою болезнь я скрыла от нее, убедив, что всего лишь пустяковая процедура. Я ждала, что позвонит Вадим, что холодность наших отношений – это всего лишь его волнение, озабоченность по поводу моего здоровья. Потом не выдержала и позвонила сама: – Милый, все прошло хорошо, мне уже лучше. – Поздравляю, Лена, выздоравливай. И все. Ни звонков, ни посещений. Как же всё банально в этом мире, – размышляла я. Когда у тебя всё есть, хочется большего, необыкновенных чувств, новой жизни. Словно тебе поставили укол анестезии, и ты отключаешься от реальности. А потом тяжело отходишь, возвращаясь в прежнюю жизнь. А будет ли она – прежняя? Теперь надо выкарабкиваться из болезни, потом возвращаться в родной город на прежнюю работу. Единственный плюс в этом – снова ближе к дочери. Моих соседок по палате то и дело вызывали на свидания, и они возвращались с объемными пакетами от заботливых родственников. У меня в этом городе никого не было, кроме Вадима, а с сослуживцами я еще не в таких доверительных отношениях, чтобы делиться своим диагнозом. Поэтому лежала после капельницы, отвернувшись к стенке. – Лена, к тебе пришли, – наклонившись ко мне, сказала женщина, кровати с которой у нас стояли рядышком. – Сама-то спуститься сможешь? – Кто пришел? – недоуменно ответила я вопросом на вопрос. – Да не знаю, вот сейчас тебя попросили выйти. Вадима мне сейчас уже не хотелось видеть. Если он решил проявить снисходительность, то это еще больше ударит по моему самолюбию. Еще сегодня утром, когда я лежала под капельницей, мне хотелось увидеть его наклонившимся надо мной, а сейчас – никакого желания встречаться. Я догадывалась, что он мне скажет, поэтому с неохотой стала подниматься с кровати. Не накрашенная, бледная, с собранными в хвостик волосами, я взглянула на секунду в зеркало и вышла в коридор. Спустившись на лифте, медленно пошла к стоящим у стенки кушеткам. И тут я увидела знакомый силуэт. Гена стоял у лестницы спиной ко мне (он ждал меня с другого выхода). Из-под кепки, прикрывающей лысину, виднелись светлые редкие волосы. Он переминался с ноги на ногу и также, как двадцать лет назад, стоял с букетом цветов. Только в этот раз у него в руках была большая спортивная сумка – та, с которой мы ездили с ним в отпуск. Я остановилась, придерживаясь рукой за стену. Генка, почувствовав мой взгляд, повернулся… И тут же рывком направился ко мне. Присев на кушетку, никто из нас не решался заговорить первым (мы даже не поздоровались). Гена как-то смущенно и торопливо начал открывать сумку, извлекая из нее пакетики, набитые чем-то съестным, и клал мне их на колени. – Да нельзя мне так много. – Соседок по палате угостишь. – Как там Галочка? – Галочка?! Да хорошо, хорошо все. – Как ты узнал? – решилась все же я задать этот вопрос. Он пожал плечами. – Случайно. – Дочка рассказала? – Нет, с ней мы на эту тему не говорили с тех пор, как ты уехала. И потом, словно уговаривая, продолжил: – Ты главное – поправляйся. Кушай хорошо, не простывай. И если нужно чего – лекарства там, продукты – звони. Я эту неделю здесь буду. – А как же на работе? – Отгулы накопились, вот и взял сразу все. Я вспомнила, как много лет назад заболела воспалением легких наша Галочка, и я с ней лежала в больнице, а Гена навещал нас каждый день, приносил домашнюю еду и чистое белье. Он также был заботлив и немного растерян. – Ну ладно, пойду я, – сказал Генка, поднимаясь с кушетки. И тут вспомнил про букет и вручил мне цветы. – Я там тебе термокружку принес, вдруг пригодится. Санитарка помогла занести мои авоськи в палату, и я, сидя на кровати начала перебирать их содержимое. Я не была голодна, мне было просто интересно, что там Генка положил. В термокружке нашла целлофановый пакет, в который было что-то завернуто. Оказалось – ключ от нашей квартиры! От нашей общей крыши, под которой мы прожили много лет. И я хорошо помню, как мы вселялись, как первый вечер ужинали на полу и смеялись от счастья. Я не хотела, чтобы мои слезы видели соседки по палате, поэтому, отвернувшись, укрылась одеялом, будто сплю. На другой день мысль, откуда Гена узнал, что я в больнице после операции, не давала мне покоя. Единственный человек, который мог проговориться, это Вадим. – У меня только пара вопросов, сказала я сразу же, как услышала его голос. – Тебе звонил на работу Геннадий? И что ты ему сказал? – Лена, не усложняй, я приеду к тебе, наверное, завтра, нет – послезавтра… – Вадим, ответь мне, пожалуйста, на мой вопрос. – Да, он звонил мне на работу. И спросил, насколько серьезно мы зашли, и будем ли расписываться. – Что ты ответил? – Что я не ограничиваю твою свободу. И что тебе сделали операцию. – Понятно, спасибо за откровенность. Странно, но мне даже не было больно. Единственное, о чем я хотела узнать, теперь мне было известно. Гена чисто по-мужски хотел выяснить отношения, а узнал о моей болезни. Неугомонный Генка! Он как двадцать лет назад упорно стоял на своем. Только раньше у моего подъезда, а теперь настойчиво ждет меня в нашем доме. Я сжимала в руках ключ от квартиры и все больше ощущала, как мне хочется тихого семейного ужина с моим понимающим Генкой, невысоким, уже почти лысым, но таким родным и надежным. Прощай, другая планета! Я больше не хочу тебя обживать. Я хочу домой! Татьяна Викторова

Ты постоянно о ней говоришь, проводишь с ней много времени, делишься своими мечтами, но она не поймет твоих откровений, для неё важнее свои проблемы: что поесть, что одеть, какой придёт папа с работы и где ночевать, если он устроит разгон. Общаясь с ней, ты опускаешься до примитивности, обыденности, становишься скудной внутренним миром. Ты должна общаться с девушками, из своего круга". Маша с Ниной учились в разных школах и познакомились на районном конкурсе ,,Юный химик". Скромная девушка разговаривала с членами жюри языком формул химических реакций , спокойно объясняла свои выводы, приводила неоспоримые доводы. Преподаватель химии, Андрей Николаевич, бывший на конкурсе членом жюри , подводя уникальную, скромно одетую девушку к Маше сказал : ,, Вот она тебе поможет. У неё хватит терпения тебе объяснить всё, что тебя интересует и все задачи, с которыми ты не справилась". Нина обьясняла так грамотно, объективно, терпеливо, что Маше стало неловко. ,,,Серый котёнок своими знаниями меня - львицу!!! заткнул за пояс". Нина, видя смущение своей ученицы, подбодрила и уверила ее в оказании помощи по химии по первому звонку. Вот так они стали созваниваться, встречаться, и львица поняла,что не такой уж Нина серый котёнок, а скорее светлый, внимательный и ласковый львёнок. Стесняясь своей бедноты Нина заявляла,, Ты такая нарядная, а мне и одеть нечего". Маша её успокаивала ,,Я может быть и наряднее, но ты умнее . Если у меня ума нет, то остаётся только сверкать бриллиантами". Подруги смеялись и радовались тому, что понимали друг друга. Маша смотрела на Нину как на себе равную, она могла её приобнять, поправить непослушные локоны, своей помадой подкрасить её губы. -- Слава Богу, что ты не знаешь, что такое побои и унижения. Нина никогда не произносила, как другие : ,,Вот тебе хорошо! Пожила бы ты как я!!!" И Маша понимала, что подруга рада за неё, а не завидует. -- Эх я не смогу поступить в Московский институт.Папа всю зарплату пропивает, а мама одна не потянет меня учить. -- Ты умная, целеустремлённая добьёшься своего, Из тебя выйдет замечательный врач, --успокоила одна подруга другую. Ольга Алексеевна вбила себе в голову, что если Нины брат вор, то когда освободится,то сестра наведёт его на их богатый дом, не спроста она набилась в подруги. Видя, что бесполезно переубеждать и дочь не отступится от подруги, Ольга Сергеевна решила любыми путями разорвать их дружбу. Как -то Маша услышала разговор мамы с подругой и была шокирована. ,,Брат вор, отец пьянь, мать - кухарка. Пусть Нинка отличница! Но без денег и трава не растёт на газоне . И что? Где их ей брать? А тут рядом подруга растяпа, драгоценности, деньги! Азарт плюс желание решить материальные проблемы сподвигнут её нас обчистить, а Маша этого не понимает, для неё эта нищенка свет в окне. Ну, что молчишь? Поможешь мне подложить нищенке это кольцо? ",, Конечно", -- положив руку на сердце, поклялась Ирина. Две подруги, считавшие себя элитой общества, строили план, как удобнее растоптать, унизить человека другого сословия, возомнив себя судьями. Мама Нины неловко прикрывала своё лицо перед стильно одетой девушкой. Под глазом расплывалось большое синее пятно, губа была в кровоподтеках. Она пригласила пройти в квартиру, и Маша про себя отметила : ,,Какая нищета, какая маленькая квартира. Наша столовая больше всей этой конуры! Какой ужас!!! ". У Маши появилось желание помочь подруге. "Вечером из загранпоездки вернулся Машин папа. Как же она его ждала. У него был строительный бизнес, часто отлучался из дома в командировки и надолго. Сергей Николаевич никогда не любил козырять своим положением, не любил принимать гостей, и больше всего не любил подруг жены, но любил баловать дочку подарками. Сегодня дочка принимала их с грустными глазами. -- Ну, что химия тебя добила? Или влюбилась безответно. -- Нет , папочка, не до любви мне, тут интриги поинтересней будут. Мне надо с тобой наедине поговорить. Гуляя по саду, Маша всё рассказала отцу о Нине, кроме планов мамы. -- Понимаешь, пап, я не хочу терять Нину. Я сама больше в ней нуждаюсь, чем она во мне. Она хрупкая внешне, но сильная, она скромная, но смелая, она бедная, но очень богатая душой. Сергей Викторович долго слушал не перебивая. Он всегда, принимая решение, смотрел в пол и стоял на одном месте. Так и сейчас, Маша не видела его выражение лица и терпеливо ждала ответ., -- Я сам не из богатой семьи ,ипапа мой зарабатывал мало. Я имел богатого друга , да он и сейчас есть, это Олег Максимович, мой компаньон. Ты его крестница. Так его мама была против нашей дружбы, и подложила мне в карман доллары, тогда это была запрещённая валюта, но очень ценная. Благо мне поверили, но я помню сколько пережил, я не знал как себя оправдать, я - парень плакал. И в бизнес меня взял его папа. Так что, дочь, я помогу Нине учиться, пусть только поступит в институт. И её маме работу найду и брата на работу устрою. Пусть на стройке кирпичи потаскает, поймёт, чем рубль заработанный пахнет, и батю приструню. Дочь, ты прости мать, береги её больное сердце, пусть она думает, что вы не дружите. Ну такая она, что поделаешь? Нина закончила школу с золотой медалью и поступила в медицинский институт. Сергей Викторович поговорил с папой Нины и на какое то время положил его в клинику. И тот вернувшись домой не пьющим человеком, сказал : ,,Вшитый теперь я , выпью -- сдохну". Сергей Викторович устроил ,,вшитого" на стройку крановщиком. В семье появилась материальная стабильность, да и трезвый отец по-другому стал относиться к жене. Связь подруги не теряли, хотя учились в разных вузах. Часто созванивались, а при встрече не могли наговориться. Не знала Ольга, что дочка еще больше стала ценить и дорожить дружбой с Ниной. ,,Умница дочка,что меня послушала, как вспомню с кем она дружила, мороз по коже. Стыдно было подругам в глаза смотреть. Не сомневаюсь,что у нищенки план был подобраться к шкатулке с драгоценностями", -- по-прежнему думала так леди. Нина догадывалась, почему её не приглашает Маша в гости. Старалась не думать о Ольге Алексеевне, но её брезгливый взгляд, пренебрежение вставали перед глазами и как заноза вызывали боль. Закончив институт, Нина пошла работать кардиохирургом в Институте имени А. Н. Бакулева в отделении хирургического лечения заболеваний сердца с прогрессирующей лёгочной гипертензией. Заведующий сразу заметил в молодом враче коммуникабельность, аналитический склад ума, собранность , терпеливость. Сначала Нина была ассистенткой на операциях, а потом доверили ей оперировать, в том числе и сложные операции. Она поделилась с Машей : ,, Вот делаю операции на сердце, казалось бы оно у всех одинаковое, мышечный орган, но почему-то один человек добрый, сердечный, а другой готов растоптать, унизить. Когда жизнь висит на волоске, интересно, что они начинают ценить? Наверное, не статус, не деньги, а саму жизнь!!! А ведь хотят жить и радоваться жизни все, не зависимо от того, кто родители, и каков достаток. Я ко всём больным отношусь одинаково". Маша поняла,что у Нины не прошли бесследно унижения, полученные в детстве и в юности.. После очередного обследования Ольге предложили оперироваться, иначе может произойти обширный инфаркт. В своём городе не доверяла она врачам, и Сергей Викторович обратился за помощью к Нине. Операция предстояла очень сложная. Только аортокоронарное шунтирование могло спасти жизнь Ольги , так как только хирург может создать новый путь для притока крови к сердечной мышцы в обход заблокированной коронарной артерии. Ольга от мужа требовала, чтобы её оперировал светило медицины, лично хотела поговорить с ним, она мечтала отблагодарить врача немыслимой суммой. Желая жить, она ничем не скупилась. Муж доверил жену Нине. Перед операцией она не разговаривала с Ольгой, ведь никто не знал, к чему приведут её волнение и истерика, что будет оперировать не сам светило медицины, а другой хирург. Спокойно, сдержанно, уверенно Нина перекрестилась и вошла в операционную. Ровно пять часов изнурительного, кропотливого, наиточнейшего труда и внимания потребовалось, чтобы операция прошла успешно. Всё коллеги поздравляли Нину , а Маша и её отец целовали Нине руки. Ей были приятны поздравления, знаки благодарности, но она почему -то хотела плакать. Она вспомнила свой страх, когда первый раз перешагнула порог богатейшего дома, вспомнила уничтожающий, презрительный взгляд хозяйки . Слезы самопроизвольно лились и как будто желали смыть с души воспоминания, обиды. Как будто сейчас она доказала не только Ольге Алексеевне, но и себе, что она высоко взлетела над материальными ценностями и , стремясь к личностному росту, приобрела духовное счастье. Ольга, придя в себя, самолично желала поблагодарить врача, ведь она понимала, что своей жизнью она обязана ему. Гордая, красивая Нина вошла в палату. Было видно, что Ольга её не узнала, а потом прищурившись , что-то вспомнила, глаза всё больше и больше округлялись , и она тихо спросила : -- Это Вы? Или я ошибаюсь? -- А, кто я? Больная не находила ответа , прикрыв глаза рукой, и заплакала. Нина тихо прикрыла за собой дверь. Автор : Наталья Артамонова ( Кобзева)

Машины зарегистрированы на фирму, загородный дом оформлен на его дальнего родственника, работающего у него же в фирме, — в общем, концов не найдёшь. Сама жена из провинции. Поселок городского типа, Мордовия. Можно легко представить, каково там с реабилитацией сложного ребенка. Из родственников – хромоногая тётка, которая в свое время выпихнула девчонку поступать в столичный институт. Та готовилась, поступила, закончила педагогический и вышла замуж. Мама мужа – старушка из воцерковленных. Вся из себя кроткая и смиренная. Смотрит голубоглазо, говорит сладко, в разговоре через слово ссылается на праведников и цитирует жития святых. Семью сына принимает у себя трижды в год, по праздникам, и всякий раз объясняет жене: «Для женщины главное – свою деточку любить!» Крохотную квартирку превратила в келью: белые стены, белые занавесочки, аскетизм и питание ржаной корочкой. В общем, яблочко от яблони недалеко упало. И вот через шесть лет такой жизни жена, доведённая до предела, забирает ребёнка и уходит со словами «лучше мы под забором сдохнем, чем с тобой, вурдалаком, ещё хоть день проживём». На пару недель их пускает пожить к себе ее подруга. Жена бегает по собеседованиям, пытаясь найти работу, которую можно совмещать с уходом за ребёнком, параллельно берётся мыть подъезды, чтобы хоть что-то заработать, и ищет угол, где можно жить вдвоём. И тут на сцену выходит старушка. Тихая бабушка в платочке. Одним лёгким движением руки эта кроткая женщина переписывает первую квартиру – на жену, вторую квартиру – на ребёнка. А когда ошеломленный и взбешенный сын является к ней, она кротко отвечает на его ор: «Но ведь я всегда говорила: главное – это деточку любить. Наша деточка маленькая и больная. Ну ничего, сейчас они одну квартирку продадут, денег им хватит надолго, даст Бог, всё наладится». Сын орет: «Я – твоя деточка!» «Какая же ты деточка, – удивляется старушка. – Ты – взрослая детина. Ничего, себе ещё заработаешь». И смотрит голубоглазо. И ржаную корочку жуёт. А вы говорите, яблочко от яблони. Эйлин О’Коннор

… Автор: Ольга Савельева Однажды, шесть лет назад, я с трудом проснулась утром и стала варить кашу. Была зима, за окном — кромешная тьма. Я караулила молоко, чтоб не сбежало, и очень хотела спать. Потом я разбудила сына в садик, он капризничал, не хотел вставать. Самое мое нелюбимое — вытаскивать из сна теплого, сладко спящего ребеночка. Потом я его одевала, он хныкал, не хотел одеваться, стягивал колготки, затем плевался кашей, мы опаздывали, встал муж, зашел на кухню, спросил: «А есть что-то, кроме каши, на завтрак?» — НЕТ! — рявкнула я, хотя могла бы настрогать бутербродов. Мне не сложно, но я опаздывала, и не выспалась, и утром вообще не хочу готовить кулинарное разнообразие. Потом мы одевались, и я думала о том, какое же трудоемкое это время года — зима. Штаны надень, потом кофту, потом куртку, потом, шарф, потом варежки… Уфффф. Мы с сыном выбежали на улицу. Был какой-то сильный мороз, и у нас не завелась машина. «Только этого мне не хватало!» — подумала я и вытащила мужа, вместо завтрака, разбираться с авто. А сама сделала ему бутерброды на завтрак, с собой, на работу. В итоге, мы с опозданием, но разъехались по делам. Вечером того же дня я готовила ужин. День был какой-то неудачный на работе, меня загрузили чужими обязанностями вместо уволенного сотрудника. Я злилась и мысленно выговаривала начальнику все, что о нем думаю. Я чистила картошку, включила телевизор на кухне и смотрела передачу по Первому каналу «Давай поженимся». Там героиня, красивая, накрученная, напомаженная, искала жениха и рассказывала свою историю. Она недавно переехала в столицу, будет покорять. От первого брака у нее есть ребенок, но он живет с родителями в другом городе, пока она ищет себя в столице. Вот когда найдет себе мужа, и сделает карьеру, обязательно заберет ребенка себе. И в конце она сказала: — В целом, у меня в жизни все хорошо, и я ищу мужчину, который сделает еще лучше. Я хорошая мама, хорошая дочь, хороший человек и буду хорошей женой И ведущая, Лариса Гузеева, спрашивает: — А как вы поняли, что вы хорошая? — Я не пью и не курю, — ответила девушка. — Заслуги не могут начинаться с частицы «не». Я НЕ пью, НЕ курю, НЕ убиваю, — говорит ведущая. — Вы были бы хорошей мамой, если бы каждое утро просыпались, в ночи, варили бы осточертелую кашу, потом сонного ребенка своего будили бы, а дети хнычут все утром, и кормили бы его этой кашей, размазанной по всей кухне, потом эти пресловутые колготки, пять шапок и кофт на него, шарфом замотали, и в метель — на санках, к садику, бегом, потому что опаздываете на работу… А он там, в этом садике, мастерит тюльпанчик, который подарит маме, потому что скоро 8 марта… Я замерла. Я стояла спиной к телевизору, слушала, резала овощи… Но я поняла, что кто-то сверху прямо сейчас говорит со мной. Про меня. Он все знает про меня. В мойке лежала замоченная с утра кастрюлька, мы опаздывали, и я не успела помыть. А на холодильнике висел рисунок, который подарил мне сегодня сын, когда я пришла за ним в садик… Часто мы просто не замечаем счастья. Оно транзитом проходит сквозь нашу жизнь, а мы путаем его с обыденностью и рутиной. Эта каша, эта кастрюля, эти колготки… Разве о таком счастье мы мечтаем? А ведь если задуматься, покрутить его, повертеть в руках, заглянуть с другого ракурса: а чем не счастье? Мне есть ради кого просыпаться пораньше. И мое кухонное окно зажигается молочным светом каждое буднее утро, ровно в 6. И там, за окном, холодно и темно, а тут, на моей теплой кухне уютно свистит чайник, и смешная любимая кастрюлька с цветочком на бортике варит идеальную порцию каши. И у меня есть любимый сын, который не любит просыпаться по утрам (а кто любит?) и муж, который почти всегда в хорошем настроении, и работа, где меня ждут, и обязательства, типа вот этой необходимости приготовить ужин, которые делают меня счастливой. Я каждый день счастлива, просто за рутинной забываю это заметить!!! Тот день — очень важный. Я после него немножко прозрела. Я стала замечать то, что всегда было перед глазами, но я не видела этого, будто оно скрыто было пеленой внутреннего недовольства. А в тот день, случайный диалог в телевизоре, будто сорвал, как фокусник, волшебный платок с моих глаз и я оглядываю свою старую кухню как новую и думаю: ВАУ!!! Быть счастливым в моменте, не смотря на предложенные жизнью обстоятельства — мое кредо, моя личная религия. Счастье — это не обязательно маскарад и карнавал, его нужно научиться замечать и ценить, даже если сегодня оно совсем будничное, маленькое и похоже на пузатую кастрюльку с овсянкой…

— Договорились, сынок? Я думала, что ты шутишь. — Да какие шутки? — Сын нервно зашагал по комнате. — Ты забыла, какие у Вики родители? На свадьбе будет сплошная элита. Ты же почувствуешь себя там бедной родственницей. Я начну за тебя переживать. Мам, ты хочешь испортить мне такой важный день? Сын сел рядом с Мариной на диван, взял её за руку и легонько пожал: — Мамуль, ну представь, как убого ты будешь смотреться на фоне тех расфуфыренных дамочек. У меня сердце лопнет от такого унижения. Да и подумай, как будет тебе. На другой день приедем, ладно? Чайку попьём или шампанского. Ты нас поздравишь, подарок отдашь. У Марины сердце сжалось от обиды. Родной сын стыдится её до такой степени, что готов выглядеть на собственной свадьбе безродным сиротой. — Почему я буду убого смотреться? — возразила мать. — Я к хорошему мастеру на прическу записалась, маникюр сделают. Платье приличное надену. — Какое приличное? Это голубое старьё! — рявкнул Илья и снова заметался по комнате. — Значит так. — Он встал перед матерью. — Если ты по-хорошему не понимаешь, то я скажу тебе прямым текстом. Я не хочу видеть тебя на свадьбе. Пусть я и… но мне стыдно, что моя мать уборщица. Я не хочу, чтобы ты своим внешним видом позорила меня перед Викиной роднёй. Так понятнее? Марина была потрясена признанием сына и не могла произнести ни слова. Илья молча взял рюкзак, гордо блеснул костюмом и направился к выходу. На пороге остановился: — Ещё раз повторяю, не приходи на церемонию. Там тебе никто не будет рад. *** Илья уехал несколько часов назад. За окном наступили сумерки, а Марина так и сидела на диване в полном оцепенении. От шока она даже заплакать не могла. Слёзы пришли чуть позже, когда женщина включила свет и вынула из комода старый альбом с семейными фотографиями. В этом альбоме уместилась вся её жизнь без прикрас. Воспоминания обрушились на Марину с такой силой, что трудно было вздохнуть. Старая потрёпанная фотография. Там она голубоглазая двухгодовалая девочка, сосредоточенно смотрит в объектив. Пёстрое платьице явно с чужого плеча. Рядом худая странная женщина с рассеянным взглядом и глуповатой улыбкой. Даже на плохом снимке видно, что женщина навеселе. Марине было два с половиной года, когда мать лишили родительских прав, и она навсегда исчезла из жизни дочери. Повзрослев, девушка даже не пыталась искать непутёвую мамашу. Зачем? Групповое фото. Десятилетняя Маринка с непокорными золотистыми кудряшками стоит во втором ряду, третья слева. Жизнь в детдоме была не сахарной. Учреждение, где воспитывалась Марина, напоминало неблагополучные приюты из документальных фильмов о девяностых. Поваров ловили на воровстве продуктов, воспитатели не стеснялись в выражениях, а директриса закрывала глаза на дедовщину, не интересуясь методами поддержания дисциплины старшими детьми. Три симпатичные девушки в форме официанток кокетливо позировали фотографу на крыльце заведения с покосившейся вывеской. После школы Марина не слишком задумывалась о выборе профессии и быстро устроилась официанткой в придорожное кафе с говорящим названием «У дороги». Зарплата была небольшой, но чаевые, которые щедро оставляли клиенты, компенсировали это. Двенадцатичасовые смены выматывали, но Марина не унывала. Ей нравилась самостоятельная жизнь. Комната в коммуналке была просторной и светлой, а соседи, пожилая пара, оказались приветливыми. Денег, хоть и немного, но Марине хватало. Она неожиданно открыла в себе талант. Оказалось, что она умеет стильно одеваться за копейки. Покупая одежду в секонд-хендах, она перешивала и перекраивала её, превращая в модные вещи. На летней поляне в лесу счастливая и смеющаяся Марина в венке из цветов сидела на траве, а её обнимал симпатичный темноволосый парень в таком же венке. Прошло много лет, но сердце Марины до сих пор замирает при виде этого снимка. Она уже около года работала в кафе, когда встретила Максима. В то летнее утро в кафе было неожиданно много посетителей. Марина носилась по залу с подносом, обслуживая нетерпеливых клиентов, и вдруг споткнулась, пролив томатный сок на парня у окна. По его светлой рубашке расплывалось ярко-красное пятно. Марина потеряла дар речи, понимая, что рубашка дорогая. Не успела она оправиться, как к столику подскочил Стас, администратор кафе, и начал суетиться, угрожая увольнением. — Зачем так переживать? — усмехнулся парень, протягивая Марине ключи от машины. — Не волнуйтесь, я еду к родителям на дачу. В машине есть чистая футболка. Не могли бы вы принести рюкзак с заднего сидения? — Я сам принесу, Максим Николаевич, — услужливо предложил Стас, выхватывая ключи. — А то эта курица вам и в машине что-нибудь сломает. Оставшись наедине с клиентом, испуганная Марина наконец смогла извиниться: — Простите, пожалуйста, со мной такое впервые. Честное слово, ущерб я вам возмещу. — Да успокойтесь, — ответил Максим. — Ничего страшного. Кстати, как вас зовут? — Марина. — А я Максим. Он протянул ей руку. Она ответила рукопожатием и тогда впервые осмелилась взглянуть на него. Перед ней стоял красивый, высокий, спортивный человек, с серыми глазами и обаятельной улыбкой. Стас принёс ему рюкзак и проводил в подсобку переодеться. Проходя мимо Марины, Стас язвительно заметил: — Чего стоим? Смена уже закончилась? Она как раз принимала оплату от влюблённой парочки, когда услышала за спиной весёлый голос: — Марина, не могли бы вы уделить мне минутку внимания? Она обернулась. Максим, в свежей синей футболке, сидел за тем же столиком. — Примете заказ? — Конечно. Обслуживая симпатичного посетителя, девушка чувствовала себя неловко, её щеки пылали. Стас лично проводил парня до дверей, потом подмигнул Марине: — Не обижайся, я специально на тебя рявкнул, а то вдруг он заставил бы за рубашку платить. Она дороже твоей зарплаты. — Откуда вы знаете этого парня? — Это же Макс Скворцов, сын нашего мэра. Его в городе каждая собака знает. К тому вечеру Марина так устала от многочасовой суеты, что и думать забыла об утреннем инциденте. У неё было одно желание — поскорее добраться до дома и упасть в кровать. На улице уже стемнело. Неизвестно было, сколько ещё придётся ждать автобуса. Вдруг к кафе подъехала светлая иномарка. Марина невольно отступила к крыльцу, но, приглядевшись, узнала автомобиль. Интересно, что здесь забыл сын мэра? Максим выскочил из машины с букетом в руках и направился прямо к Марине. Подошёл к изумлённой девушке и вручил цветы: — Уже закончила работать? Извини, не знал, какие тебе нравятся, поэтому выбрал белые розы. Но обещаю, что потом буду дарить только твои любимые. Марина окончательно растерялась: — Зачем? — Как зачем? — рассмеялся Макс. — Я тут вообще-то за тобой ухаживаю. Кстати, вечер такой чудесный, может, съездим куда-нибудь? Марина уже забыла, что безумно хотела спать. Всё, что происходило, казалось волшебным сном. Девушка поняла, что готова поехать с ним куда угодно. Но быстро вернулась в реальность. Она вспомнила, что одета в старые джинсы и простенькую футболку. — Спасибо, но я устала, сегодня не могу, — с сожалением сказала Марина. — Тогда завтра? — Макс не отступал. — Тогда завтра, — эхом откликнулась девушка. На следующий день они встретились, чтобы уже не расставаться. Это была любовь с первого взгляда. Максим был студентом экономического факультета. Он успешно сдал летнюю сессию, и они начали видеться ежедневно. В июле парень свозил Марину на отдых. У неё не было загранпаспорта, поэтому они провели волшебные 10 дней в Сочи. Макс познакомил возлюбленную с университетскими друзьями. Все вместе они часто ездили купаться и жарить шашлыки на природе. Это было самое яркое, беззаботное и незабываемое время в жизни Марины. Больше такого счастья она не испытывала. Марина и Максим уже начали строить планы на свадьбу, но осенью все их мечты о будущем рухнули. Двоюродная сестра Макса заметила его на улице с какой-то голодранкой и доложила папаше-мэру. Жизнь Марины превратилась в кошмар. Семья Скворцовых не одобряла их отношений. Это и понятно. Единственный сын и девушка из детдома. Мать Максима названивала по сто раз на дню, осыпала оскорблениями и угрозами, требовала, чтобы Марина оставила его. Двоюродная сестра Макса пришла в кафе и устроила там жуткий скандал. Потом ещё и соседки сообщили, что какие-то люди целый час расспрашивали о Марине. — Тут недавно одна дамочка, — подтвердил Яков Иванович, сосед по квартире, — предлагала нам с женой хорошие деньги, если подтвердим, что ты наркоманка и девица лёгкого поведения. Я выставил её вон. Марина ничего не рассказывала жениху. Знала, что в данный момент решается вопрос о его поездке за границу по студенческому обмену. Видимо, на парня тоже оказывалось давление, потому что в его глазах поселилась тревога. Иногда он напряжённо всматривался в лицо возлюбленной, но, увидев её ласковую улыбку, облегчённо вздыхал. За две недели до отъезда Максима в квартире Марины раздался телефонный звонок. — Это Николай Борисович, — услышала она в трубке жёсткий мужской голос. — Я отец Максима. Ты должна расстаться с моим сыном до его отъезда. Скажи, что у тебя есть другой мужчина. Если проигнорируешь мои слова, горько пожалеешь. И не дожидаясь ответа, мэр отключился. Марина была готова жизнь отдать за Макса, разве она могла отказаться от того, кого так сильно любила? Когда возлюбленный улетел в Лондон, вокруг девушки начали происходить события, которые она до сих пор вспоминает как дурной сон. Стас, подкупленный городским главой, внезапно обвинил официантку в крупной недостаче, и девушку арестовали. Марина была так потрясена подлым поступком своего босса, что даже не позаботилась о надёжной защите. Когда дело быстро передали в суд, она не сомневалась, что вскоре выяснится вся правда и эти ужасные обвинения снимут. Суд был похож на фарс. Адвокат, предоставленный девушке государством, едва не спал во время процесса. Зато обвинитель старался вовсю. Каждый день Марина ждала, что объявится Максим и спасёт её, но подружка сообщила, что по слухам парень собирается продолжить обучение в Англии. Марине дали три года. Уже в тюрьме она узнала, что ждёт ребёнка. О времени, проведённом в женской тюрьме, она старалась не вспоминать — слишком больно. Погружённая в эмоции, она быстро перевернула страницу семейного альбома. На фотографии был её темноволосый, сероглазый малыш. Марина нежно провела пальцем по изображению. Какой же ласковый и смышлёный был её сынок. Только Богу известно, чего ей стоило в одиночку его вырастить. После полутора лет заключения Марина вышла на свободу. Ей невероятно повезло, что ребёнка у неё не отобрали. На воле её ждала масса проблем. Никто не хотел нанимать на работу молодую женщину с маленьким ребёнком, да ещё и с судимостью. Благодаря соседу Якову Ивановичу, который через своего ученика помог устроить Илюшку в ясли, Марина смогла работать без устали. Она трудилась уборщицей в ресторане, по вечерам убирала в офисах, в выходные подрабатывала на автомойке, а ночами шила наволочки и пододеяльники. В прошлое она не заглядывала — зачем лишняя боль? Пока она отбывала срок, все старые связи оборвались. Однажды она случайно встретила бывшую подругу, которая рассказала, что хозяин придорожного кафе Стас обанкротился, мэр Скворцов переехал с семьёй в Москву, получив повышение, а его сын год назад женился на столичной красавице. Марина тогда проплакала всю ночь, но потом вытерла слёзы и пошла мыть полы в ресторане. Нужно было растить сына — теперь это её единственная забота и радость… *** За окном начинало светать. Неужели она всю ночь провела над альбомом? Она легла спать, но мысли о сыне не давали покоя. Она всегда старалась порадовать его дорогими игрушками, вкусной едой, модной одеждой. Была готова на всё, чтобы исполнить все его желания, насколько это было возможно. Если Илье требовался новый гаджет, он спокойно говорил об этом матери, зная, что она найдёт нужную сумму, в крайнем случае, возьмётся за дополнительную работу. Конечно, в том, что Илья вырос таким бесчувственным эгоистом, есть и её вина. Она никогда не жаловалась ему на усталость, никогда не брала больничный, за обедом всегда давала ему самые вкусные кусочки. Неудивительно, что сын ни разу не задумался, какой ценой матери достаются деньги. А теперь он стыдится её и не хочет, чтобы она, как уборщица, присутствовала на его свадьбе. — Поняла, — горько вздохнула Марина, а потом обратилась к портрету Ильи на стене. — Сынок, я 25 лет тебе во всём угождала, но в этот раз поступлю по-своему. Ты уж извини. Она встала с кровати и достала из тумбочки шкатулку, где по старинке хранила свои сбережения. Плюс на карточке лежала месячная зарплата — на наряд, прическу и визит к косметологу хватит. *** Появление Марины в загсе произвело настоящий фурор. Она всегда выглядела моложе своих лет, а после посещения салона красоты и вовсе словно сбросила десяток лет. Гости, особенно мужчины, украдкой поглядывали на светловолосую женщину в изысканном синем платье. Во время церемонии мать, смахивая слёзы, любовалась на серьёзного, слегка растерянного сына и его очаровательную невесту. Как хорошо, что она пришла сюда. После церемонии все гости поздравили новобрачных. Илья незаметно пробрался сквозь толпу к матери и прошептал: — Значит, моя просьба для тебя ничего не значит? Надеюсь, в ресторан ты не пойдёшь? — Не пойду, — кивнула Марина. — Я уже увидела всё, что хотела. — Здравствуйте! — к ним подскочила разрумянившаяся Вика. — Марина Анатольевна, вы потрясающе выглядите! Родители приглашают вас вместе с ними отправиться в ресторан. — Спасибо, но мне уже пора. — Как пора? — возмутилась Вика. — Илья, что происходит? — Действительно, мам, куда ты торопишься? Это же свадьба твоего единственного сына, — с натянутой улыбкой Илья пригласил мать в ресторан. Когда пришло время родителям поздравить молодожёнов, Марина взяла микрофон: — Дети, будьте счастливы, любите друг друга всю жизнь… В её короткой речи было столько искреннего чувства, что гости устроили ей овацию. Спускаясь с маленькой сцены, женщина едва не столкнулась с высоким мужчиной в дорогом костюме. Его лицо показалось знакомым. — Не может быть, — сказал вслух Максим, преградив ей дорогу. — Маришка, неужели это ты? Что ты здесь делаешь? — Максим? — Марина не верила своим глазам. — Отец невесты — мой деловой партнёр, вот пригласил на свадьбу. Какой у тебя симпатичный сын. — Максим, волнуясь, взял Марину за руку. — Может, подойдём к окну, поговорим? Ты одна, без мужа? Я вот уже 10 лет в разводе, да и детей нет. Они проговорили целый час. Максим рассказал, как отец, прилетев к нему за границу, сообщил, что Марина встретила другого парня и уехала с ним в Москву. Шокированный Макс не поверил отцу, но, боясь унизить возлюбленную подозрениями, решил сначала узнать правду от лучшего друга. Приятель съездил в придорожное кафе, но не нашёл там девушку. Хозяин и официантки в один голос подтвердили информацию, полученную от отца. — Я тогда чуть с ума не сошёл от горя, остался в Англии ещё на полгода, оттуда вернулся уже в Москву. Папашу повысили, потом я женился. Был ли я счастлив все эти годы? Ни минуты. Только в молодости с тобой. Ну а ты как жила всё это время? — Давай не будем о грустном, — предложила Марина. — Всё-таки свадьба. Я тебе потом всё расскажу, а сейчас пригласи меня потанцевать. Гости не могли оторвать глаз от красивой пары. Илья смотрел на мать и не узнавал её. Он вдруг подумал, что его мама — очень привлекательная женщина, которая совсем молодой отказалась от личной жизни ради него. Илье впервые в жизни стало по-настоящему стыдно. Тут парень заметил, что мама под руку с каким-то богатым мужчиной направляется к выходу, и догнал её уже на крыльце. — Мам, ты куда? — Ухожу. Ты же этого так хотел, — напомнила мать. — Мам, прости, но куда ты идёшь с этим мужчиной? — Я с ним готова идти хоть на край света, — искренне призналась Марина. — Кстати, познакомься, это твой отец, Максим. Илья ошарашенно смотрел на Марину. Она помолчала и с улыбкой добавила: — Да, похоже, что нам предстоит очень долгий разговор. Но не сегодня. Сегодня свадьба! Конец. Автор: Алла Баталина

Теперича только штампами браки скрещивают. – Замуж не пойду, и точка! – она резко крутанулась на месте, что юбка ее взвилась, и Лида выскочила на улицу. Там стояла ее сестра Ольга и смотрела на нее выпытывающим взглядом. – Чего батька сказал? – Глупости он сказал! Мол, не может тебя замуж выдать, покуда я под венец не пойду. – А ты чего? – тихо спросила Оля, которая уже видела себя в свадебном наряде. – Ничего. У меня что, женихи толпами под окном выстроились? Это ты у нас красавишна, каких свет не видывал, а на меня даже не смотрят. – Так ведь Андрей смотрит. Может, за него пойдешь? – Не нужен мне ваш Андрей. И замуж пойду по любви и точка! А ты сама батьку уговаривай. А мне, может быть, вообще брак не нужен, в город уеду и всех делов! Но вскоре отец дал согласие на брак Ольги и Алексея – его младшая дочь до свадьбы понесла. Сколько шуму было, но что уж поделать? Только после свадьбы Оли и Алешки он стал суровее к старшей дочери относиться. Была у Лиды и Оли разница всего два года в годах, Олька была красивой, на нее многие заглядывались. А вот первенец его, Лидочка, красотой не вышла, миленькой можно было назвать, но не красавицей, как ее сестра. Да и нравом не кротка. Так иной раз приложит словом, что похлеще любого тумака будет. И все же, боялся он, что и у Лиды не по-людски все выйдет, оттого пошел на хитрость и, сговорившись с главой сельского совета, своим другом по совместительству, взяли, да расписали Андрея и Лиду с согласия парня. Как Лида кричала! Казалось, стекла разобьются вдребезги от ее криков и ругательств. Но отец тут проявил стойкость. – Мужнина ты жена теперича. Собирай вещи и иди в новый дом хозяйкой. – Да я.. Да я… Да я знаешь, что сделаю? – Что? -насмешливо спросил отец, выпуская клуб дыма из трубки. – Донесешь на родного отца и Игната Савелича? Доноси, дочка, коли в лагерях меня хочешь увидеть за подлог документов. И на Савелича донеси, пущай нам нового главу назначат, который каждый колосок в поле считать начнет. Дуреха, для твоего же блага расстарался! Ну ведь и правда, очереди из женихов нет, а тебе уже двадцать годков стукнуло. У мамки твоей второй сын родился к этому времени, – отец опечалился, вспомнив своего сына Степана, который умер в голодный тридцать второй год. – Ты счастья своего не понимаешь! Андрюша славный парень, мужем замечательным будет, дом у него крепкий, руки откуда надо растут. Дети пойдут и полюбишь муженька, потом меня еще благодарить станешь! Она пыталась у матери поддержки найти, но та во всем слушала своего мужа. – Ты и правда, дочка, счастья своего не понимаешь. Вот детки пойдут, тогда нам с отцом спасибо скажешь. Ведь сколько бы ты еще в девках сидела? Олька вон уже беременна, а она младше тебя. А тут и от тебя внуков понянчим. – Внуков, говорите? – Лида прищурила глаз. – Не будет у вас внуков! На версту не подпущу. Как вы со мной, так и я с вами! Тут заскрипела телега и на полудохлой кляче во двор въехал ее муж Андрей. – Здравствуй, Лида, ты собралась? – он стеснительно ей улыбнулся. – Собралась, – она упрела руки в боки. – А вот чего ты лыбишься, скажи на милость? Думаешь, жить с тобой как жена стану? А вот это ты видал? Она показала ему кукиш и отец крякнул от неожиданности.- Такой же аферист, как и батька с Савеличем. Вы еще пожалеете, все пожалеете! Она зашла в дом, громко хлопнув дверью. – Ничего, сынок.. Всегда у ней так…Побесится, да остынет. Зато с такой женой скучно не будет. Ты ведь любишь мою Лидку? – Люблю, отец, люблю. – Вот и славно! И она полюбит, вот норов свой усмирит и зенки свои разинет, увидит, какой мужик ей хороший попался. Злится она, что супротив воли ее замуж выдали. Но ничего, ничего… **** Лида не могла усмирить свой нрав. С отцом и матерью она не общалась, а коли в поле встретится с ними, так сквозь зубы разговаривает. Она и мужа сперва не подпускала к себе, спала на печи, но потом перед свекровью стыдно стало. Та женщиной была доброй, относилась к ней как к дочери и все о внуках от Андрея мечтала. Да и, что уж греха таить, Андрей по доброму к ней относился. Он скотником на ферме работал и за нее похлопотал, чтобы из поля в доярки перешла. Все же лучше, чем на поле вместе с другими плуг тягать, да на жаре сено косить. Первая брачная ночь вышла у них через три месяца после “свадьбы”. Тогда свекровь печь побелила и на немой вопрос в глазах невестки, ответила: – К супружнику своему ложись, чаго он в холодной постели спит? В ту ночь Андрей проявил настойчивость. Лида наутро не чувствовала себя обиженной, наоборот, она испытывала теплоту к мужу. С той поры спать стали они вместе. Но на родителей своих она все равно злилась, ведь от их поступка могло выйти что-то плохое. Когда забеременела она, свекровь обрадовалась и понесла добрую весть родителям. Отец с матерью пришли, но Лида напомнила им про свое обещание. Но потом, даже если бы и хотела его исполнить, все равно бы не вышло – погибли ее родители… Лида была на восьмом месяце, когда заполыхал сельский амбар. Все кинулись спасать колхозное имущество. Отец Лиды был ответственным за зерно, кинулся он вытаскивать мешки и мать Лиды бросилась за мужем. Балка горящая обрушилась прямо на них. Отец Лиды помер на следующий день от ожогов, мать пережила его на несколько часов. У гробов стояли две женщины в черном – Оля, держащая на руках свою полугодовалую малышку и Лида, поддерживающая выпирающий живот. Тогда Лида не знала, что надев черную косынку, она еще долго не будет ее снимать… Она не успела снять траур по своим родителям, как потеряла вновь близкого человека. Самого близкого – своего новорожденного сына. Он перестал дышать спустя несколько часов после появления на свет. Сельский фельдшер только руками разводила: – Внезапная детская смерть. Такое бывает. Не успела она схоронить ребенка, как по радио прозвучала страшная новость. Стоя в конце июня 1941 года на площади у сельского совета, Лида нервно теребила кончики черной косынки. А в июле вместе с Олей, стоя на причале у реки, они провожали своих мужчин. – Скоро, женщины наши, мы вернемся, – целуя по очереди Лиду и свою маму, приобнимая Олю, успокаивал их Андрей. Лешка-гармонист растянул меха и завел веселую песню. – Нашел время играть, – Оля заплакала. – Гармонь хоть свою оставь. – Куда же я без гармони? – улыбнулся Лешка. – С песней проще будет, а кто станет поднимать боевой дух товарищей? Ты, Олька, слезы утри и Софочку нашу береги. А как вернусь с победой, сына мне родишь! *** А в октябре появился в селе мужчина, который шел по дороге без правой руки. Зато на его плече висела гармонь. Он шел и у всех спрашивал адрес Оли Воробьевой. Оля с Лидой сидели тогда на лавочке и наблюдали за годовалой Соней, которая едва перебирала ножками, пытаясь догнать курицу. – Здравствуйте. Где я могу найти Ольгу Васильевну Воробьеву? – мужчина робко вошел во двор. – Я Ольга Васильевна, – Оля встала и выпрямилась во весь рост, удивленно глядя на гостя. – Меня Семеном звать. Я с вашим мужем служил. Да вот, комиссовали меня, домой направляюсь, в Михайловку. – Как там мой Лешенька? – умоляюще посмотрела на него Оля. – Я писем уж два месяца не получала. – Это его гармонь. А это.. – он вытащил из кармана медаль и наградной лист. – Наш командир попросил передать вам, вдове Алексея Воробьева. Вот и похоронка. Простите, что принес вам дурную весть… Оля без чувств упала на землю, Лида закричала и бросилась к сестре. В ту ночь Лида не отходила ни на шаг от сестры и взяла все заботы о племяннице на себя. Семен ушел, продолжив свой путь в родное село, где его ждала семья. Одинокая гармонь, лишившаяся своего хозяина, стояла на табуретке , на которой ранее сидел всегда Алексей. Его родители пришли к Оле помянуть своего сына и теперь на столе перед свечой стоял граненый стакан с куском серого хлеба. Утром Лида отправилась на дойку, а когда вернулась, не застала Олю в кровати. Зато на столе, под граненым стаканом был желтый листок. На нем было выведено размашистым почерком сестры: ” Прости меня Лида. Простите меня все – Нина Антоновна, Захар Алексеевич, Сонечка.. Простите. Не смогу я жить без Лешки. Нет его больше, значит, и я померла вместе с ним. Ни на кого другого больше глаза мои не посмотрят, он любовью всей моей жизни был. А значит, и мой бабий век закончен. Лида, при всей твоей суровости я знаю, что сердце у тебя доброе. Позаботься о моей дочке Соне, знаю, не бросишь ты ее. Может быть когда-то она меня простит.” Лида бросила листок на пол и выбежала на улицу, крича имя своей сестры. Но ее не было во дворе, зато в сарае нашла она безжизненное тело, которое раскачивалось на крюке. Этот крюк Лешка сделал для свиней… – Что ты натворила? Как ты могла? О дочери почему не подумала? – кричала Лида, стаскивая тело сестры У нее была надежда, что она еще жива, но отсутствие дыхания говорило об обратном. Стоя на кладбище у свежего холма, Лида испытывала смешанные чувства. Горе, печаль от утраты близкого человека, жалость к Ольге и ее дочери, и злость. Вот злость у нее преобладала. Как можно было добровольно уйти из жизни, не подумав о дочери? Разве мужик для бабы главное? Дети, главнее их никого не может быть. Лида перевела взгляд на маленький холмик, который не зарастал травой, потому что она за этим следила. Вот выжил бы у нее ребенок, он был бы для нее смыслом жизни, и никакая потеря мужа не могла бы заставить ее обречь своего сына на сиротство. Наверное, Лида сошла бы с ума, но рядом с ней были свекры, которые ее поддерживали. Они знали, что чувствует их молодая невестка: четыре гроба за прошедший год – это ведь пережить надо. Вместе с ней разделяли они эту боль, вместе с ней они нянчились с маленькой Соней, которая не понимала, куда делась мама. Она бегала по дому и заглядывала в углы и под кроватью, спрашивая с детской интонацией: “Ма?” Не знал маленький ребенок, что ни отца, ни матери у нее больше нет. Остались только тетя и бабушка с дедушкой со стороны отца. Но вскоре и родители Алексея начали хворать и в один из зимних дней в окно Лиды и ее свекров постучала Нина Антоновна. – Захар умер, – вытирая слезы черной косынкой, произнесла женщина. – Подсобите с похоронами. Сил моих нет. И опять Лида взялась за дело, помогала свекрови своей покойной сестры. Через три дня после похорон Нину Антоновну забрала ее старшая дочь и увезла в город. И будто не было здесь никогда семьи Воробьевых, только маленькая Сонечка напоминала о том, что в этом селе здесь такие были… Лида не снимала свой черный наряд, ее так и прозвали в селе “женщина в черном”. Когда приезжал корреспондент газеты и делал снимки работников колхоза, спросил, где найти доярку. – Вон, женщина в черном, – указали на нее рукой. Он ожидал увидеть женщину в годах, но был удивлен, когда перед ним встала молодка, на вид двадцати с небольшим лет. Сколько же горя и боли было в ее глазах… Ее снимок не вошел в газеты, но зато он остался при ней. **** Лето 1945 года. Лида со свекровью стояли на погосте, вычищая землю из-под ногтей. Они только закончили уборку и собирались возвращаться домой. – Ну вот, сорняки убрали. Да, работы у нас немало было, – тихо произнесла Вера Ивановна. – Когда это закончится? Когда я смогу снять свой черный наряд и перестану хоронить людей? – Лида заплакала, глядя на крест над могилой сестры. – И от Андрюши ни слуху ни духу три месяца уж. Неужто и его… – Не верю! Жив он. Когда-нибудь это закончится, – Вера Ивановна подошла к другому кресту и дотронулась до него рукой. – Вот и Петруша мой тут, не дожил до победы.. Лида не сдерживала слез. Да, и свекор ее здесь, прошлой осенью снесли на погост. Заболел он сильно, лихорадка, да от жара и помер, не смог фельдшер его спасти. Надо было в город, но дороги размыло… – Мама, мама!- со стороны деревни бежала к ней пятилетняя Сонечка. Косы ее были растрепаны, платье выпачкано. – Что несешься, как угорелая? – Лида схватила ее за руку. – И что за вид у тебя? Я ведь заплела тебя с утра и платье чистое надела! – Мама, там дядя с фотографии пришел, я его узнала, – не слыша замечаний Лиды, восторженно говорила Соня. – Какой дядя? – Лида всполошилась. – Ну тот, его фотография у бабушки над кроватью висит. Я узнала его! – Андрюша! – всплеснула руками Вера Ивановна. – Сыночек мой вернулся! Они кинулись к дому и Вера Ивановна бросилась в объятия сына, который стоял во дворе и дымил, держа в руках трубку. Лида держала за руку Соню, не решаясь подойти к мужу. Она ждала его, молилась за него, но броситься в объятия как свекровь, постеснялась. Она еще так и не поняла, любит его или нет. Но он сам сделал первый шаг. Он подошел к ней и молча обнял, прижав к себе так, что аж ребра ее хрустнули. **** – Значит, это и есть дочь Ольги и Алешки? Выросла как! Когда я уезжал, она еще у мамки на руках сидела. – Андрей погладил девочку по голове. – Сонька, иди козочку погладь, иди, – Лида отправила ее во двор, а сама посмотрела мужу в глаза. – Андрюша… Сонька теперь моя. Она меня мамой называет, а я ее дочерью считаю. Ты мой муж, я знаю, что слово твое – это закон. И ежели ты против девчонки будешь, дай знать, я уйду в родительский дом. Пустует он пока… Он посмотрел на нее часто-часто моргая и произнес: – Ты белены объелась, али ум твой помутился? Неужто ты думаешь, что я против ребенка буду? Ты моя жена, а раз Соньку дочкой своей считаешь, так знай, она и моей дочерью будет. А если ты повод ищешь, чтобы брак наш расстроить, то и тут ты не угадала – не отпущу! Я ведь только письмами твоими и жил…У сердца их хранил, верил, что вернусь домой и все будет по-другому. Лида ничего не сказала, она встала и подошла к мужу, сев к нему на колени, она погладила его по голове и зарылась лицом в его волосы, которые, как ей казалось, сохранили запах пороха. Через два месяца, сидя у фельдшера, Лида жадно глотала воду из ковша. – Это правда? – Правда, Лида, правда. Иди, обрадуй мужа. Лида вернулась домой и увидела Андрея, который в комнате показывал Соне альбом со снимками. – Ну что? Все хорошо? – встревожено спросил он. – Да, Андрюша.. – она осторожно села на край кровати. – У нас ребенок будет! Он вскочил и радостно посмотрел на нее, затем схватил на руки и закружил по комнате. – Оставь, ты чего? – хохотала Лида. – Ой, смотри, альбом уронил.. Снимки рассыпались по полу и Андрей с Лидой стали их собирать. – А это что? – Андрей нахмурил брови. – А.. Это корреспондент приезжал, сделал снимок, но в газету он не вошел. Он принес его мне и отдал, сказал, что мне самой решать, как с ним поступить. Я выкинуть думала, но.. Рука не поднялась. Андрей хмуро посмотрел на снимок жены – она на нем была в черном платке и в черном платье, это фото запечатлело всю боль в душе, которую она тогда испытывала. Андрей порвал снимок на несколько маленьких кусочков, затем бросил в жестяную банку и спичками поджег то, что осталось от фотографии. Затем поднял руку и рывком стащил с жены черную косынку. – Хватит…Эти два месяца, что я дома, только в черном тебя и видел! – Я уже привыкла к черным платкам… – прошептала Лида. – Моя хорошая… – он жалобно на нее посмотрел. – Давай его сожжем? Я наизнанку вывернусь, но сделаю так, что ты не скоро его еще наденешь. Сегодня мы узнали радостную весть и пусть для нас закончится эта черная полоса. Переоденься, я прошу тебя. Вечером Лида вышла во двор. На ней было цветастое платье и на голову она повязала белую косынку. Андрей прав, ее черная полоса закончена и теперь для нее наступила другая жизнь. ЭПИЛОГ У Андрея и Лиды родилось четверо детей – три мальчика и девочка. Соня всегда была их старшей дочерью, несмотря на то, что она знала правду. Лиду и Андрея она любила как родных родителей и заботилась о младших братьях и сестрах. Черное одеяние Лида надела лишь через 12 лет, когда умерла ее свекровь Вера Ивановна. Но больше никто ее в селе не называл женщиной в черном. Свой трудный путь она прошла и все испытания выдержала стойко, и судьба будто бы смилостивилась над ней, подарив семейное счастье, как и предсказывал отец. Автор писатель: ХЕЛЬГА

Наши женщины - лучшие в мире, всяким пендоскам на зависть!

Гуляли, в кафе пару раз водил, потом в гости привел. Так она ещё и отказалась в его однушке остаться. Видно потому, что за шкафом бабка спит, кряхтит периодически, да воды просит. Вообще-то Ромка не злодей, он наоборот за ней ухаживал, но бабушка уже явно не в себе, это же она сколько ещё лежать будет? Ромка просто себе не хотел признаться, что растерян и обижен. У него, кроме бабушки, нет никого, а она его бросает! Его бабуля одна растила, он добро помнит. Мать оставила его и умотала, он её и не знать не знал. А с бабушкой они жили хорошо, душа в душу, она его любила, да и Роман её любил, как же без неё. А теперь она явно уже не в себе, из их поликлиники приходили и намекали - не мучайся, парень, это старость, ничем ты ей не поможешь. Твоя бабушка уже не соображает ничего. И тебя не узнаёт, так что не стоит на неё свою жизнь молодую будет тратить. Ей явно без разницы, где доживать, это же видно! И Роман смирился, а куда ему деваться. Это он перед Лерой пытается хорохориться и грубовато говорить. Потому что ни к чему мужику нюни распускать. Всякому свой черед настаёт, бабушка пожила столько, что не каждому ещё столько и отпущено - уговаривал себя Роман. Странно, что Лерка против, чтобы он бабку в богадельню отвез, другим девчонкам было бы плевать. Вот ведь святоша попалась ему, добренькая и наивная, видите ли рано ей к нему переезжать, ишь какая, недотрога. - А ты вообще зачем ко мне в гости идти согласилась? Чай что ли пить? - подшутил Роман, он понял её настрой, а жаль, Лера ему нравилась. Что-то в ней есть такое, чего в других нет. - Ну ты же сказал, что бабушка дома, я думала ты нас хочешь познакомить? - объяснила Лера. - Всё ясно с тобой, - кивнул Роман, - а может ты хоть на выходные со мной на бабулину дачу поедешь, а? Отдохнём на свежем воздухе? - Роман мило улыбнулся. - Нет, Рома, ты извини, я в выходные работаю - моя смена, - Лера так на него взглянула, что Роман вдруг подумал - может она с ним играет, себе цену набивает? Ну что же, ладно, посмотрим, кто кого! - А я поеду прокачусь, друзей своих позову, мяса пожарим, отдохнем, - всё ещё пытался заманить Леру Роман. - А бабушка твоя что, одна останется? - спокойно спросила Лера, и Роман вдруг ощутил себя сволочью. - Думаешь ты самая добренькая, да? - он снял с крючка у зеркала запасной ключ, - Ну давай тогда, заезжай и проверь, как бабуля, а мне это всё надоело! Роман демонстративно сунул ключ Лере в сумочку. Она презрительно фыркнула, и ушла, не сказав больше ни слова. Но ключик не вынула - про себя отметил Роман. Значит есть надежда, чем то он эту ледышку зацепил! Бабушку видимо пожалела, да лучше бы она Ромку пожалела. А к бабуле он всегда соседку тётю Машу зовет, он же тоже работает, и бабушку одну Рома старался никогда не оставлять. Блин, даже слезы выступили, хорошо Лерка не видит, да что теперь поделаешь, видно всё, отжила бабуля. А ему о себе надо подумать. Друзья считают, что Ромка крутой, на байке гоняет, да и работа у него интересная, по теме - ремонт мототехники. А что у него на душе, разве кому интересно, да и не поймут, смеяться будут, что о бабке Рома переживает. Роман зашёл к соседке - попросил за бабушкой присмотреть и сунул ей в карман денежку. Тётя Маша, как обычно, стала отнекиваться, совать купюру обратно, - Да брось, Ромка, я ведь тебя и Татьяну Андреевну уж сколько лет знаю, зайду я по свойски, не надо мне ничего! Но Роман молча закрыл её пальцами в кулачок денежку, - Тёть Маш, я на дачу сгоняю? В холодильнике бульон куриный, я бабуле сварил, а я может на пару дней, ладно? - и он так тоскливо на неё посмотрел, что тётя Маша тут же согласилась, - Да езжай, Рома, езжай, я за ней присмотрю, да и покормлю, чего уж там, - и ушла к себе, тихо бормоча себе под нос, - Эх, неприкаянный, всю жизнь с бабулей прожил, без отца, без матери, да и сам не женился, бабуля обуза, эх, жизнь. Роман подхватил куртку, сумку, шлем, вышел на улицу, сел на свой любимый мотоцикл и погнал на дачу. Нафиг друзей, никого он не хотел видеть. ——————————— Лера в выходные работала, она медсестра в отделении экстренной хирургии. Утром было тихо, она уже думала, что смена будет легкая. Но к вечеру привезли сразу несколько тяжелых. - Лера, вторая операционная, давай быстрее, грузовик смял мотоциклиста, не видел что ли - на поворот пошел, в общем парень сильно разбился, не знаю, выживет ли! - крикнула ей старшая медсестра. Лера увидела, что парня уже везут и поспешила за каталкой. Переложили, подключили аппаратуру, всё четко, хирурги уже приступили к работе, Лера хирургу по команде подаёт инструменты и вдруг... она подумала, что ошиблась. Не может быть, неужели и правда это Роман? Неужели это он? Руки у Леры задрожали, и тут же она услышала, - Лера, быстро тампоны, Лера, не спи, шьём, парень совсем плохой, давай шевелись! —————————————- Сильный удар в бок, и Роману показалось, что он провалился в бездонную тьму. Он летел, и летел, и дна не было. И не за что ухватиться, кроме тьмы вокруг ничего, совсем ничего... Но вот вдруг над ним засияло яркое солнце, да даже не одно, а три, или даже больше, ни фига себе. А потом он услышал противный каркающий голос, - Этот парень совсем плох, ему не помочь, поздно. Он уже не реагирует, видно мозг его сильно пострадал. Если у него родных нет, передаём его в хоспис. Лучше бы он помер, к чему ему трепыхаться, всё равно он овощ? Ему без разницы, где доживать! Роман обалдел от этих слов. Он хотел открыть глаза и дать в морду тому, кто это говорил, но не смог. Голоса у него тоже не было, он даже завыть не смог от ужаса, блииин, да неужели это всё, он же ещё ничего не успел! Он словно заперт в своём теле, никто не понял, что он ещё жив, а его тело не слушается и знак он подать не может, ну вот и всё!! Кранты!!! ——————————- Операция длилась долго, Лера страшно устала, несколько раз казалось, что Рома не выживет, но он оказался крепкий парень. Его отвезли в реанимацию и стали в его вещах искать телефон, может близких его удастся найти. Но телефона не было, видно вылетел куда-то. По водительским правам нашли его адрес - Костин Роман Валерьевич. Проживает с Костиной Татьяной Андреевной какого-то лохматого года рождения. - Я его знаю, - не выдержала Лера, - У него никого нет, кроме бабушки, но она лежачая, и с памятью у неё плохо. В общем, я ей постараюсь сообщить, но не знаю, поймет ли она? - Ну, давай, Лера, тогда парень за тобой, - тут же облегчённо вздохнула старшая медсестра. И Лера, сразу же после смены, поехала в квартиру Романа, ведь у нее в сумочке был ключ. - Это кто это тут в Ромкину квартиру лезет? - не успела Лера отпереть дверь, как она сама распахнулась - за ней стояла крепкая женщина в возрасте и подозрительно смотрела на Леру. - Мне Роман дал ключ, я хотела его бабушку проведать, - тут же нашлась Лера. - Ага, сообразила, да Ромкина бабуля, тебя дожидаючись, уже бы давно окочурилась! Рома меня всегда просит, вот и на этот раз сам он на дачу уехал, обещался вернуться, да нет его пока что-то. Загулял видно, сколько ж можно парню молодому за бабкой ходить? - тётя Маша руки в боки напирала на Леру. - Вот ключ, он у зеркала висел на крючке, Рома сам мне его дал, - Лера на ладони протянула ей ключ, - Просто... Рома на мотоцикле разбился, он сейчас в реанимации после операции лежит. В мою смену привезли, я медсестра. - Да ты что, дочка! - тётя Маша аж в лице переменилась, - И сильно разбился? Жить то будет? - Будет, у нас хирурги хорошие, собрали его по частям, но пока он в себя не пришёл. Раз вы с его бабушкой, я в больницу к Роме вернусь, можно? - Езжай конечно, дочка, а я с Татьяной Андреевной останусь, жуть то какая - Ромка разбился, что ж теперь будет то? Роман приходил в себя медленно, да и не хотелось ему так жить - в хосписе. Страшно. Он вдруг ощутил, что кто-то держит его за руку, и приоткрыл глаза. Всё расплывалось, но на миг ему показалось, что это Лера, и он открыл глаза шире. - Рома, очнулся, слава богу! Ну теперь ты на поправку пойдёшь, у тебя ведь на удивление всё обошлось, главное ходить будешь, а остальное до свадьбы заживет! - радостно говорила Лера. Роман попробовал говорить, язык плохо слушался, но он смог произнести, - Я правда в хосписе? - Что за чушь, это тебе наверное привиделось, какой хоспис? Ты на поправку идешь, скоро бегать будешь. А за бабушкой мы с тётей Машей вместе ухаживаем. Так что всё будет хорошо, понял? Роман молча сжал её руку, боялся, что от слабости могут слёзы на глаза навернуться, ведь именно бабуля Ромке в детстве эти слова говорила - всё будет хорошо! И они всегда сбывались. После Романа Лера вернулась к Татьяне Андреевне, отпустила тётю Машу отдыхать. Бабушка кажется спала, глаза её были прикрыты, но Лере показалось, что она не спит. И она, сама не знает зачем, стала рассказывать о себе, о своей работе, и о том, что ей очень нравится Ромка. Он вылечится и Лера будет с ним рядом. Он такой... добрый, а хочет казаться суровым, он смешной и милый. Лера долго говорила, и вдруг Татьяна Андреевна приоткрыла глаза, - Спасибо, деточка! Только не уходи, не уходи от него! - Вы разговариваете? - Лера обрадовалась, - хотите чай, Татьяна Андреевна? - Очень хочу, а ты рассказывай ещё, ты меня своими рассказами к жизни вернула, - благодарно прошептала Татьяна Андреевна. Ромка провалялся в больнице три недели, Лера ему пока не стала ничего про бабушку рассказывать. Она попросила придти к Татьяне Андреевне знакомого врача из терапии. Татьяне Андреевне прокапали витамины и что-то ещё, и она просто ожила! Терапевт смеялся, - Человек сильнее, чем думают, иногда не хватает самого простого, каких-то витаминов, и лежачий встает! И он оказался прав - к приезду внука бабушка сидела в кресле. - Бабушка, прости, ругай меня, я не понимал, а потом понял. Сам чуть не попал в хоспис, чуть с жизнью не простился, если бы не Лера! - Роман неуклюже опустился перед бабулей на колено и прислонился щекой к её руке, - Прости, ба, я думал, что ты... я неправильно думал! - Что ты перед бабушкой на колени встал, перед невестой лучше становись, - рассмеялась бабушка. - Не знаю, согласится ли она стать моей невестой, хотя, ты ведь Лера, обещала мне, что до свадьбы у меня всё заживёт? Я почти здоров, значит свадьба не за горами, что скажешь, Лера? - взгляд у Ромы был умоляющий. - Ну я подумаю, не спеши, Рома, - Лера не ответила, но глаза её говорили, что она согласна. - Как не спеши? А про бабушку забыли? Ни к чему тянуть, мой Рома нашёл себе чудесную девушку, он очень хороший, ты не пожалеешь, Лерочка, соглашайся! Я хоть порадуюсь на вас и поживу немного, может и до правнуков доживу, - попросила Татьяна Андреевна. Лера и Роман вскоре поженились. Обменяли две однушки на трешку, у бабушки теперь своя комната. И она очень надеется посмотреть на правнуков, а может даже и понянчить их. И пожить ещё немножко, ведь когда рядом любящие люди, можно жить, а не доживать. (Автор Оля Дзен Жизнь имеет значение)

Кто–то останавливался, просил попить. Тогда она выносила кувшин с молоком, хлеб, уговаривала зайти, присесть. Иногда соглашались, но чаще отнекивались, благодарили. «Спешу, мама! — говорили они, кивая на петляющую меж полей дорогу. — Жена ждёт, соскучилась. Да и я более не могу!» Так и говорили ей: «Мама!» Приятно и больно. В груди сразу всё сжималось, на глаза наворачивались слезы. Лидия Егоровна отворачивалась, делала вид, что перекладывает уложенные на столе под навесом яблоки. Не хотела, чтобы её жалели. Ни к чему сейчас это. У людей радость, они несут её в свою избу. А чужое горе пусть их не трогает. — Да что вы, мама! — расстраивался солдат. — Ну, хотите, посижу ещё. А хотите, помогу чем? Дров наколоть? Воду принести или ещё что? — Нет, милый, нет. У меня ж дед есть! Макар Макарович! Муж и помощник на все дела! — с гордостью кивала на дом Лида, где прикорнул, разморенный жарой, на топчанчике её муж, старик Макар. Да и не старик по годам он был, душа только разом состарилась, когда Гришка… «Да полно! Полно! — гонит от себя страшные воспоминания Лида. — Не о том сейчас!» Посидев немного и переведя дух, солдат уходил, а Лидия Егоровна смотрела ему вслед. Идет к кому–то счастье, далеко оно еще, много часов может пройти, прежде чем услышит мать, жена или сестра, как хлопнула калитка, как забрехал у будки дворовый пес, как чьи–то ноги шагают по ступенькам, а рука отпирает дверь. И замрет сердце, остановится на миг, а потом зайдется в рыданиях, вырывающихся наружу слезами, горячими, неуемными, радостными и печальными одновременно. Радость от того, что вернулся, а печаль… Уходил паренек, молодой, волос рыжий или вороной, густой, вьющийся, лицо румяное, с веснушками, в глазах бесята прыгают, шалят. А вернулся мужчина, на голове седина, взгляд строгий, тяжелый от того, что много пережито и забыть это невозможно. Лицо, раньше круглое, соками напитанное, теперь в оспинах и шрамах, бледное, с выступившими скулами. Смотрит солдат на родных, они — на него, и как будто заново знакомятся. Но у них всё впереди, вся любовь, жизнь, надежды — всё там, в новом дне, что расцветит восток нежным выбеленным золотом, выплеснет его на поле, разольет по реке и по душе, проснувшейся сегодня после долгого сна… А Лидия Егоровна, дождавшись, пока проснется муж, усадит его с собой на лавку у дома, привалится к Макарову плечу и расскажет, какой гость приходил, куда пошел, чем она его угощала, и как он отказывался взять с собой узелок с гостинцами. — Ничего, мать, ничего! Вишь, ещё одним мужиком больше стало! Радоваться надо, а ты… Тю! Опять мокрое дело своё затеяла! А ну–ка перестань! Гриша всё равно тут, с нами, поняла? Лида кивала, но… Как же здесь, если не обнять его, не поцеловать в макушку, не позвать к столу, не услышать, как он разговаривает во сне?.. … Иван пришел к ним уже к вечеру, топтался у забора, курил, потом решился, постучал. — Хозяйка! — обратился он к замершей с поднятой рукой Лидии. — Извините за беспокойство, не пустите переночевать? Что–то устал. Иван хотел улыбнуться, как раньше, легко, браво, но к горлу опять подкатило, а перед глазами запрыгали черные точки. Мужчина неловко оперся на забор, зажмурился, тяжело задышал. — Ой! Макар! Макар, поди сюда! Помоги, человеку худо! — запричитала Лида, побежала по дорожке к калитке. — Ну что ж ты, милый! Ты дыши, дыши, родной! И на меня обопрись, вот так… Женщина положила Иванову руку себе на плечо, осела под её тяжестью, чуть не упала, но тут подскочил Макар, обхватил гостя, поволок к лавке. — Мать, неси воды. Да похолоднее чтоб, поняла? Слышь! Тебя как звать, а? — Макар всё смотрел в пустые, блеклые глаза гостя, а тот только мотал головой. В ушах звенело так, что было совершенно не разобрать, что говорит этот старик… — Звать как?! — ещё громче спросил Макар. — Иван, — наугад ответил гость. — Контузия, чтоб её! — Дальше он выругался, зарычал. — Всех наших повалило, всех до единого, а я остался, — горько усмехнулся он, выпятил вперед нижнюю челюсть. Макар видел, как дрожит на этом суровом, каменном лице подбородок, как в унисон ему трясутся руки. — А зачем мне эта жизнь? Зачем?! — закричал вдруг Иван, вскочил, опять закачался. — Господи, ты чего ж так кричишь? Чего Бога гневишь?! — Лида уже стояла рядом, протягивала кувшин, полный ледяной воды. — Ну, полно! Полно! Надо же такое сказать! Не шикай на меня, Макарушка, не шикай! Плохое говоришь, Ваня! Ох! Ладно, в дом идите, уложим, отдохнешь с дороги, потом и поговорим, — распорядилась хозяйка. Ей хотелось тут же снять с Ваньки заскорузлую, в белых разводах от засохшего пота гимнастерку, напарить его в бане до красноты, до того, чтобы каждая пора открылась, задышала, а через неё и душа… А потом дать гостю белую, вышитую по вороту рубаху, штаны широкие, тоже чистые, выглаженные, накормить досыта, и, улучив момент, пока Макар не видит, поцеловать его. Глаза, щеки, лоб — всё поцелуями своими осыпать, как когда–то целовала Гришу своего. Но надо осторожно! Макар, если увидит, ругаться станет, кричать, прогонит. А Лида тогда не выдержит, не сдюжит больше, нет у неё сил… Но и баню, и всё остальное отложили на потом. Пока Ваня грузным медведем лег на кровать, отвернулся к стенке и тут же уснул. Лида постояла немного рядом, послушала, как дышит гость, а потом ушла на улицу, к мужу. Макар сидел на ступеньках крылечка, не высоких и не низких, ладных, как раз матери под шаг, еще с Гришей делали. Между его пальцами сыпалась на деревяшки махорка. Макар ругался, стряхивал её, пытался опять сделать самокрутку, но не выходило. — Давай, помогу, — Лидия уселась рядом, осторожно взяла из рук мужа кисет, бумажку. Сколько вот таких самокруток она ему уже сделала, а сколько ещё сделает? Хорошо бы побольше! — И ты разволновался? На, держи. Погоди, спичку зажгу. — Она ловко чиркнула по коробку, поднесла пляшущий на ветру огонек к мужниной папиросе. — Ну вот. Теперь хорошо. Спину прикрыть? Тянет… — Спасибо, Лидок. Не нужно. Плохо у него что–то, у гостя нашего. Не знаю, что, но, когда человек жить не хочет, это плохо, — покачал головой Макар, кивнул на окошки комнаты, где спал Иван. — Ничего. Ничего! — уверенно, упрямо сказала Лида, погрозила кому–то кулаком. — Вот выспится, отогреем, глядишь, и наладится в голове у него. У всех горе бывает, и выть хочется, и землю ногтями царапать, и от самого себя противно. Но всё проходит. И это пройдёт. Докурил? Пойдём, родной, там ужин готов. Будешь? Макар Макарович посмотрел на жену, кивнул. И вдруг подумал, что, если с ней что–то случится, то он не сможет один. Совершенно не сможет! Его сердце просто разорвется… Иван проснулся ночью, открыл глаза, прислушался, даже пальцем не пошевелил. Привычка. «Оцени обстановку, что вокруг, пойми, потом уж вздымайся! — так учил его товарищ, Женька Антонов, когда из окружения выходили. — А то, знаешь, как бывает, уснул с бабой, а проснулся с крокодилом. Но и тут есть выход, дорогой! — подмигивал Женя. — Главное, чтобы крокодил проснулся позже тебя. Или не проснулся вовсе.» Тогда от слов про крокодила и бабу становилось смешно, ребята гоготали, забыв о маскировке… А теперь грустно. Вот так уснул однажды Ваня с бабой, женой, Маришкой, а проснулся с крокодилицей. И как жить дальше, зачем жить — он не знает. Ваня поморгал. В комнате было темно, хоть глаз выколи. Лида задёрнула шторки, не хотела, чтобы утреннее солнце рано разбудило больного гостя. Из–за стены раздавался мирный храп Макара Макаровича, посапывала рядом с ним Лида. Кровать у них была узенькая, на двоих едва–едва хватало, но менять её на другую им и в голову не приходило. Прижмутся друг к другу, сердце к сердцу, и спят. Лида иногда просыпается среди ночи, слушает, как стучит Макарово сердце, неровно, дергано, то бежит куда–то, стучит пулеметом, то вдруг замирает, как будто и нет его в этой груди вовсе. И Лида пугается, толкает мужа под бок, тот всхрапывает, бормочет что–то. И оба засыпают, а сердце опять начинает выделывать свои кренделя… Иван осторожно сел, свесил ноги на прохладный деревянный пол. Когда ты в темноте, когда как будто ослеп, обостряются остальные чувства. Иван пощупал кровать — мягкая перина, одеяло лоскутками обшитое, подушка старенькая, в неё проваливаешься, как в сугроб. На полу коврик, тоже с шовчиками. Марина любила собирать старые тряпочки, звала соседок, таких же звонких девчонок, как она, затевались песни, посиделки, и выходил яркий половичок, который потом Марина стелила Ване под ноги, как самому дорогому гостю. — Дорогому… — усмехнулся мужчина, провел рукой по ежику волос. — Не долго я в дорогих–то ходил. Нашлись и подороже меня! Мужчина встал, отдернул шторку, поглядел в черную пустоту за окном. Нащупав в кармане гимнастерки папиросы, хотел осторожно выйти из дома, но в сенях зацепил ногой ведро, оно покатилось, застучало железным перезвоном. Уже не таясь, Иван распахнул дверь и упал в привычную деревенскую, такую немыслимо далекую ещё каких–то несколько дней назад, а теперь близкую, ночь. Стрекотали в траве, как безумные, кузнечики, ветер приносил с поля волны жара, земля, разогретая солнцем, теперь парила, плакала росой. Та рассыпалась жемчужными бисеринами на листьях, траве, туманом поднималась ввысь, молочными реками стекала по дороге, терялась за березовой рощей. Пахло лесом, пряными травами в Лидином огородике, землей, старыми досками и таволгой. Из–под крылечка тянуло сыростью, знакомым с детства грибным запахом. Иван закрыл глаза, глубоко задышал, потом аккуратно спустился с крыльца, уселся на лавку, закурил. На душе тяжело, аж мутит. — Не спится? — раздалось за спиной. На крыльцо вышел Макар, свесился с перилец, протянул Ивану штормовку. — Набрось, как бы поясницу не застудить. Ты из каких краёв–то будешь? Погоди, не отвечай, спущусь. Не видать ничего, луну опять черти украли. Ваня улыбнулся, протянул руку, помог старику спуститься. Ладонь Макара Макаровича была жёсткой, с мозолями, костлявой и холодной. Коротко стриженные, почти «под мясо», ногти, пальцы с выступающими суставами, запястье совсем узкое, Иван может обхватить его двумя своими пальцами. — Я из Затона. Отсюда километров пять будет. Слыхали? — наконец ответил гость, махнул рукой вправо. — Ну а как же, слыхали, — кивнула в темноте папироса Макара. Едко пахло дымом, тонко пищали над ухом надоедливые, охочие до свежей добычи комары. — Оттуда к нам однажды фельдшерица приезжала. Лидка, ну, жена моя, по ноге топором себе угодила, окаянная! Ну кто их, этих женщин, просит куда–то лезть?! Зачем?! Непослушные, без головы, без ветрил! — Макар ругался, как будто специально распаляя затаенную внутри Вани обиду на весь бабий род. — И то верно, — кивнул солдат, поправил ворот гимнастерки, шлепнул рукой пристроившегося на лбу комара. — Они же все предатели. Все! Крутят, вертят хвостами, как лисы взбесившиеся, ведьмы! Кулаки Ивана сжались, заходили ходуном желваки. Макар чувствовал, как мышцы на теле гостя сделались комьями нерастраченного, невысказанного гнева. «Нет, всё же хорошо, что черти утащили луну…» — тоскливо подумал мужчина. — А чем же тебя так их род обидел? Мы вот с Лидушкой многое пережили, и хорошее, и плохое, но чтоб до такой ненависти… Нет, не было. — Макар Макарович накинул прихваченную с собой телогрейку, зарылся в неё шеей, как нахохлившийся воробей. — А тем! Сатана им отец и чертовка — мать! — жахнул кулаком по стенке дома Ванька, охнула в комнате Лида, заворочалась, потом притихла. — Есть у меня там, в Затоне, жена, Марина. Ох, красавица, ох, умница. Мягко стелет… Да жестко спать! Я в сорок первом ушел, она мне писала, а потом как будто оборвало всё, ни весточки, ни письмеца, ничего! Я писал, сто раз писал, ей–богу! Не отвечает! А мы ведь только поженились, месяца два, как расписались, и меня забрали. Я там… Меня в окопах газом… Я друзей на руках из ада выносил, мне они все до сих пор снятся, у меня внутри как будто огнем полыхнули, дотла всё! А она, оказывается… Она… Иван зарычал, затопал ногами, потом сбился на стон, сиплый, затравленный. — Не шуми, старуху разбудишь, кудахтать начнет. Не шуми. Давай по порядку, Ванька. Ничего, я так тебя буду звать? Ты по возрасту мне в сыновья вполне сгодишься, ага… Наш–то, Гришка, там… — Иван не разобрал, куда указывает Макарова рука. Показалось, как будто на церковь. — На ферме что ли? За развалинами ферма была, — уточнил Ваня. — Ну… Ну да, как будто была… — протянул Макар. — Так что там у тебя стряслось? — Страшно мне, дед, — вдруг признался Иван. — Сначала боялся смерти, чего уж тут кривить душой! Боялся. Когда вокруг меня ребята падали, так страшно становилось, что хотелось в землю зарыться и не вылезать. Потом боялся, что ранят, вернусь инвалидом. Ну зачем я такой Марине моей нужен, обуза только. Боялся, что бросит меня. А теперь боюсь её увидеть. — Почему? — Боюсь, что убью. Увижу её глаза бесстыдные и убью. Колыхнулась на окошке занавеска, Лидия Егоровна зажала рот рукой, чтобы не ахнуть. — Вон оно чего… — протянул Макар. — Не дождалась? — Ага. Мне соседка написала. Дружили мы с ней с детства, вот она и открыла мне глаза, — Иван опять закурил. — Что, прям со свечкой стояла соседка твоя? В этом деле, знаешь ли, догадки только бывают, — усомнился Макар. — А чего тут сомневаться, если два ребенка у неё, у Маринки! — зарычал солдат. — Одного где–то в сорок третьем родила, второго, получается, в сорок пятом. Плодовитая оказалась баба. И ведь соседей не стесняется! Хотя… Там от соседей никого почти не осталось, только Нина. Ну та, что написала мне. И как теперь жить, я не знаю. Развестись надо, а как?! Я ведь только ею и жил всё это время! Засыпаю — она перед глазами, просыпаюсь, тоже она, желает мне доброго утра. В госпитале когда лежал, то везде мне она мерещилась: сядет рядом медсестра, а я её за руки хватаю, кричу, что люблю… Я же Марину свою из другой деревни привез, отбил у тамошнего председателя, молодого да прыткого. Привез, женой сделал, дом, хозяйство у нас, я ей всё, как полагается, чин чином, а она… — А она не оценила, — закончил за него Макар. Как будто в подтверждение его слов закукарекал где–то петух. — Ты ей, значит, всего себя, с потрохами, а она… А Нина это тебе зачем написала? — вдруг осведомился Макар Макаревич, шмыгнул носом, потянулся. — Светает, — зачем–то сообщил он. — Светает, — кивнул Ваня. — А как не сообщить, если мы с ней с детства вместе, дружили! Нина на почте работает, тоже натерпелась… А Марина эта… Она… И дети разные у неё! Чернявый, ну волос черный, это старший. А второй — белявый. Неужели они все такие, а, женщины? И что теперь мне? Из дома её гнать? Куда? Или самому в петлю? Я же без неё не жилец! Меня когда ранило, всё внутри, кажется, огнем горело, меня на стол положили, спирта дали выпить, а потом штопать начали. Перед глазами красно, зубами скрипеть стал, палку их сжимаю, аж челюсти захрустели. А мне врач говорит: «Терпи, браток! Терпи, ради неё надо выжить!» Он не знал, есть ли у меня кто–то, женат или холост, ничего не знал. Он всем так говорил. А чего — у всех матери, сестры, дочери, ну и жены, конечно. Ради них терпели. А я не хотел. Лучше бы помер тогда! Ненавижу! Весь мир из–за неё ненавижу! Победа, всё закончилось, мир на земле, вон, вокруг красота какая, а я ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! — он опять затрясся, из глаз полились слезы. — Я же, если полюбил—то до нутра, понимаете? До печенок! А она предала. Змея. — Предала… Прав ты, выходит. И выживать тебе было незачем. Ну, раз уж выжил, то поди нам дров наруби. Не сочти за труд, а? — вдруг деловито вынул из–под ступеньки топор Макар Макарович. — Ну, ты только хорошенько наруби, как для себя. А то я вчера спину сорвал, сил нет, как поясница ноет. А Лида моя на стол соберет. Ну и покумекаем, чего теперь тебе делать. Иван встал, потуже затянул ремень, снял гимнастерку, пошел за дом, где лежали на траве поленца… — Вот ведь дела… — протянула Лидия Егоровна, когда муж вернулся в избу. — А чего дела–то? Дела как дела. Пусть помашет там, силушку свою дурную подрастратит. А потом и уму–разуму его поучим. Нинка — это не та ли девица, что почту нам приносила, когда наша Галочка на фронт ушла? Хотя… — Нина Звонарева? — нахмурилась женщина. — Не знаю. Но Звонарева ещё та охотница языком чесать… Через час Макар погнал распотевшего, уставшего Ивана на речку, заставил там плавать до другого берега. — Утопить хочешь, старик? — со злым азартом прошептал Ванька, едва справляясь с течением. — Не выйдет. Меня ничто не берет. И правда. Иван был как будто заговоренный, отмоленный у Бога. Он возвращался оттуда, откуда возврата нет, он спасался там, где, казалось бы, всё должно превратиться в тлен. — Зачем–то бережет тебя судьбинушка, — равнодушно констатировал Ванин командир, Петров. — Что–то другое тебе уготовано. Нужен ты кому–то особенно сильно. Марине был нужен. Но был ли? Она, вон, у других утешение нашла... Иван глубоко вдохнул, нырнул, легко скользя в толще воды, делая сильные, уверенные гребки своими медвежьими крепкими руками. Макар на берегу уже стал нервно переминаться с ноги на ногу, но тут Иван всплыл, лег на спину. От воды шел легкий пар, плескалась в затоне рыба, в небе, высоко, так что можно было разглядеть только вилочку хвоста, а грудки совсем не было видно, разрезали воздух ласточки. — Врёшь, старик! Врёшь! Я жить хочу! С Мариной или без неё, но жить! — вдруг закричал солдат. — Назло! Назло всем вам! Замахал на берегу руками старик, приказал Ваньке возвращаться. — Ага! Заволновался? То–то же! Ивана Фёдорова не так просто победить! Назло буду жить! — злорадно улыбнулся солдат. Но тут заныло в животе, как будто опять нож туда вставили, острый, тонкий, как тогда, в том заброшенном доме на окраине какого–то города. А какие там были, в этом доме, люстры… Ваня таких никогда не видел. И ковры были, и напуганная девчонка в углу стояла. А потом её отец пырнул Ваньку в живот. Интеллигент заграничный… И назло ему Ваня будет жить. И на Нинке женится, родят они пять детей, вот будет Марине досада! Медленно доплыв обратно, Иван вылез, вытерся поданным ему полотенцем. — Пойдем. Мать там всё уже приготовила. Макар первым зашагал в сторону дома. Тяжело смотреть на чужого сына, когда твой не рядом… ...Лида вскинула брови, увидев, как гость набросился на еду, ел молча, жадно, как–то по–звериному, потом одумался, смутился. — Ничего, — Лидия улыбнулась. — Вкусно? — Да. Очень! Спасибо, Лидия Егоровна. А что же ваш сын? Григорий, кажется. Он не придет? Макар Макарович сказал, он там, у фермы где–то. Рабо… Иван не договорил, заметив стоящую на комоде фотографию молодого мужчины в форме. На углу фоторамки была повязана черная ленточка. — Простите… — прошептал Ваня. Лида кивнула, Макар вздохнул. — Он же год назад вернулся, мы так радовались! Так радовались! А потом у Гриши осколок пошел внутри и прямо в сердце, — рассказывала Лидия, став вдруг строгой, сосредоточенной. — Я со станции пришла, гляжу, а он… Он… — Хватит, мать. Полно, я сказал! — ударил кулаком по столу Макар. — Так что ты решил? А, Иван! Домой пойдешь? — Нет, — буркнул мужчина. — Не хочу. Он боялся. Боялся увидеть Маринкины виноватые глаза, услышать какие–то оправдания, себя боялся, что не сдержится, взревнует, ударит её. Боялся. Трус? Нет. Человек. Слабый, уставший человек, прошедший через то, что, казалось бы, пережить нельзя… — А надо идти, — покачала головой Лида. — Надо! — с нажимом повторила она. — А чего всю жизнь в недомолвках–то жить? Пошел, поговорил, договорились обо всём. Так правильно. Так не будешь потом себя винить. И ясность наступит. — Уж тут всё и так ясно, кажется, — со стуком поставил на стол стакан Иван. — Ну, ясно – не ясно, а Нину твою я вспомнила. Приезжала к нам, да. Почту приносила. Ладная девка, говорливая, только уж больно злобная. И всё ей не так, и все кругом лицемеры и хитрецы. Она, знаешь, нам про одну женщину рассказывала, ну, видимо, тоже к ней ходила за почтой. Так вот, та женщина со станции сначала одно дите привела, потом второе. И все вокруг им помогают, кто едой, кто чем. А Нина эта уж так ругалась, так ругалась, говорила, что только ради вот этой помощи всё и затевалось, чтоб, мол, люди жалели. У нас же через станцию везли всяких. В эвакуацию люди ехали, от войны бежали. Разные пассажиры были, больных много. Говорят, много умерших снимали… И дети оставались одни. И вот не помню я, Ванюш, но кажется, звали эту женщину то ли Марией, то ли Матреной. Так что… Макар Макарович замер с открытым ртом, замычал что–то, а Иван вскочил, бешеными глазами уставился на женщину, дышал, как бык перед битвой. Ноздри его раздувались, из них вырывался горячий воздух. — Марина? Её звали Мариной? — прошептал он. — Да не помню. Как будто и ею… — замялась Лидия Егоровна. Макар тоже поднялся, кивнул гостю, вышел, быстро снял с веревки почти уже высохшую на солнце Ванину гимнастерку, протянул ему. — Иди, солдатик. Иди. Теперь не страшно же? Теперь хорошо? Ваня кивнул, быстро оделся, обнял стариков, схватил свой вещмешок и широкими шагами пошел прочь… Уже подходя к Затонам, он свернул с дороги, углубился в перелесок, повозился там, охая от жужжащих над головой пчел, вынырнул с букетом Иван–чая. Длинные стебли с нежно розовыми цветками раскачивались в такт его шагу. Марина любит эти цветы… Остановившись у калитки, мужчина вдруг опять испугался. Заглянул во двор. На дорожке у дома сидел мальчишка, играл с котенком. Мальчик, почувствовав, что на него смотрят, замер, испуганно оглянулся, потом опрометью кинулся куда–то в дом. — Миша! Миша, ты что? — услышал Ваня знакомый голос. От него заныло в груди, закружилась голова. — Там дядя! Смотрит дядя! — закричал мальчонка. Марина выглянула в окно. На руках она держала малыша, тот перебирал прядки её волос, подпрыгивал, цокал язычком. Женщина замерла на миг, потом лицо её побледнело, она спряталась за занавеской, видимо, посадила ребенка на пол, вышла на крыльцо. Её взгляд. Его боялся Иван, его, виноватого, жалостливого, как у побитой собаки… Но, подойдя к калитке, Марина посмотрела на него смело, гордо. Так смотрят победители. — Зачем ты приехал? — спросила она. — Как зачем? Марина! Я вернулся, всё! Демобилизован! А эти дети, это со станции? Это… — Ваня вдруг весь обмяк, ушла из его рук сила, стебли Иван–чая посыпались на землю. — Это неважно. Я читала твое письмо. Ну, то, что из госпиталя. Я знаю, писала медсестра, но что с того… Ты встретил кого–то другого? Другую женщину? Я понимаю. Если скажешь, мы уйдем прямо сейчас. — Марина сложила на груди руки. — Куда уйдете? Что ты несешь?! Какое письмо? Чушь какая! — Ваня рванул калитку, подошел к жене, крепко стиснул её в своих объятиях. — Пусти! — Марина вырвалась, отскочила. От мужниных рук заболели ребра. — Я сейчас покажу. Ты, возможно, не помнишь… Но я сохранила письмо… Марина быстро сбегала в дом, принесла письмецо. Иван, прищурившись, стал читать. Он, вернее, медсестра под его диктовку писала, что Ваня больше не любит свою Марину, что нашел себе другую, что тут, на фронте, есть одна–единственная, особенная женщина, она настоящая. А Марина… Марина — это ошибка… — Не было такого! — Иван разорвал письмо. — Маринка! Враньё это! — Не надо, Ваня. Зачем? Ну сейчас-то что юлить? - Марина покачала головой, хотела ещё что-то сказать. Но Ваня больше не слушал. Весь красный, с обрывком письма, сжатым в кулаке, он пошел к выкрашенному в веселый зеленый цвет дому с вывеской «Почта». Внутри никого не было, только за окошком сидела с недовольным видом какая–то женщина. Увидев входящего Ивана, она вздрогнула, выпрямилась, хотела поздороваться, но тут мужчина бросил ей в лицо письмо. — Твоя работа? И конверта нет? И мне ты писала именно таким почерком! Зачем? Зачееем? Нина, это подло! Какая же ты… Иван кричал так, что звенели стекла в окнах. Нина вся сжалась, её личико плаксиво скривилось. — А за тем, что я любила тебя, — выдавила она из себя. — А ты меня променял на чужую. Привел в свой дом, женился, а я побоку, да? Вообще–то я надеялась, что не вернешься. Выжил, значит? Жалко. Да иди ты, Ванечка, к своим сироткам. Ненавижу тебя! Ненавижу! — Она махнула рукой, на пол полетели сложенные стопкой конверты, чистые листы бумаги, марки. — Я писал Марине. Ты письма ей специально не приносила, так? — спросил мужчина, глядя исподлобья на знакомую. — А может и так… Да пропадите вы оба пропадом! Гореть вам в гиене! Вас обоих ненавижу! — закричала Нина. — Жаль, что тебя не убили, жаль! Ууууу! Она бросилась прочь, а Иван так и стоял посреди комнаты. — Ну чего, милок, ты теперь за старшего? — спросила его появившаяся откуда–то старушка. Иван кивнул, закрыл глаза. Да, он за старшего. В своей семье. У него жена и двое детей. Гриша и кто–то ещё, он даже не спросил. И у них с Мариной всё хорошо, он выжил, вернулся и теперь будет их защищать… Господи, как он мог поверить, что Маришка плохая?! Как только в голову такие домыслы закрались?! Хорошо, что пришел, что Лидия Егоровна велела сходить, «договориться». Договорились, теперь всё ясно, чисто опять на душе, мягко, как будто в пуховое одеяло завернулся… …Через открытое окошко было видно, что на столе в прозрачной банке стоит букет Иван–чая. Гриша расправил листочки, уложил поломанные стебельки на другие. И теперь любуется. Иван–чай… Его папу зовут Иваном. Его и Сережиного. А маму Марина. Мама очень любит эти цветы, поэтому отец ей их подарил. Они, родители, Иван и Марина, стоят сейчас у калитки и целуются, да так сладко, что все вокруг смотрят и улыбаются. Никто не пожурит, не одернет. Не за что. Солдат к жене вернулся, к детям. У них впереди вся жизнь. Так пусть начнется с поцелуя. И пусть он длится всю оставшуюся жизнь. …— Как думаешь, сладилось у них? — тихо спросила Лида у засыпающего мужа. — А то как же! Ну не бывает, чтобы у такого хорошего парня, да не сладилось. Люди рождены говорливыми, вот пусть и договариваются меж собой. Всё можно решить, всему найти выход. Видала, какая сегодня зорька была? Это для них, для Ванюшки с Мариной. Пылал закат, как любовь их. И я тебя люблю, зазноба моя. Уж так люблю, сказать не получится… И Макар уснул, а Лида ещё долго слушала, как стучит его сердце, самое доброе сердце на этой земле. (Автор Зюзинские истории )

Померла бабка Настя, и совсем Марьяне тоскливо стало. Не пришлась девка ко двору, по мнению свекрови. И худа больно, и работает мало, и неизвестно, народятся ли детишки от такой малахольной. Всё Марьяна терпела, а когда совсем худо на душе было, бежала к старушке своей. Бабка Настя для Марьяны, почитай, самым дорогим человеком была. И за отца сгинувшего, и за мать, которая спустя десять лет от чахотки померла. Как Данила на сироту глянул, то одному Богу ведомо. Красивый, могучий, дом — полная чаша, а гляди-ка — влюбился в нищенку безродную. Только так Авдотья, мать Данилы, за глаза сноху и называла. Ох, и старалась девка свекрови угодить. И по дому волчком вертелась, и по хозяйству безропотно за любую работу бралась. Не угодна, и всё тут! При Даниле ещё ничего было, а как сын за порог в соседние веси, так хоть из дома беги. — Терпи, Марьянушка, — увещевала старушка внучку, — стерпится. Только и бабули уж в живых нет, и год за годом идёт, а Авдотья всё сильнее сноху ненавидит. Не по её получилось, когда сын безродную в дом притащил! Мать-то для Данилы давно уж невесту приглядела. И сама статная, и семья зажиточная. Породнились бы, а нажитку ещё и до правнуков хватит. Так нет же! Всё этот характер гадкий, что сын от отца унаследовал — слово ему поперёк не скажи. Мужик! Хозяин! Хозяином Данила и впрямь знатным был. Отец как помер, всё в свои руки взял. Да ещё и приумножил, отцовы наработки в дело пустил. Мать Данила хоть и уважал, но телка мокроносого из себя делать не давал. Скажет, как отрежет! Марьюшку Данила до беспамятства любил. Как увидел её, былинку тонкую… Лицо белое, глаза синие, огромные, носик вздёрнутый, — так и пропал. Все богатства к ногам бросить хотел. Богатства не понадобились — Марьяна ответила согласием. Видела, что парень с чистой душой к ней. Да и сама влюбилась до одури. Правда, о маменьке его слышала. Знала и про характер склочный, да про жадность ейную. Но видя, что Данила своё слово имеет, согласилась на сватов. Переехала жить в избу мужнину. Все выпады свекровкины терпела. Как прижмёт посильнее да слёзы душить начнут, так к бабулечке своей бежала, душеньку отвести. Сядет на пол у ног старушки, голову на колени положит и скулит тоненько, словно щенок побитый. Пальцы старушечьи волосы перебирают, по головке гладят ладошки мягкие. Тихонько шепчет над внученькой молитву Царице Небесной, да заступничества для сироты просит. Посидят так с часок, глядишь, и отхлынет уныние, и снова жить хочется. Не к кому бегать стало Марьяне. Преставилась родненькая. Легла спать и ушла — тихонько, незаметно. Ох, ревела Марьюшка белугой: одна в целом свете осталась. Зря говорят люди, что лечит время. Не лечит. Вроде и забылось всё, а как боль на сердце ляжет, так и вспомнятся руки добрые да родные, и снова плачет Марьяна. Время шло, в доме Данилы ещё пуще страсти накаляются. Поедом Авдотья сноху заела. Живёт третий год дармоедка, а внучиков, наследников никак не принесёт.Для Марьяны эта тема страшнее ада. Знала, как мать сыну в ухо нашёптывала, что порченая девка, не видать сыну детушек. Данила хоть и отмахивался, а всё одно: на чужой роток не накинешь платок. Сплетничают на деревне, что стать Даниловская в могилу с ним и уйдёт, не видать ему наследника. Хмурится Даня, а как домой придёт да голубку свою увидит, все беды из головы улетучиваются. На руках готов носить солнышко своё. Может, Бог молитвы Марьины услышал, а может, любовь настоящая чудо сотворила, только понесла она. Ох, и злилась Авдотья. А Данила зато пуще прежнего жену любить стал. Свекровь по дому чёрным вороном кружила. Чуть засидится Марьяна, тут как тут. — Сидишь, дармоедка?! Или думаешь, что раз пузо надувается, так теперь и делать ничего не надо? — уставив руки в бока, прошипела она, завидев отдыхающую сноху на лавке. — Что вы, мама, — робеет Марьяна, — только присела. Всё утро кручусь. — Ишь, крутится она! — зло бросила Авдотья, — у нас слуг нету. Чай, не барыня. Воды натаскать нужно. Муж домой воротится, все ушаты пустые. А коль немощна, дык пошла отседова, мне для сына жена болезная ни к чему! Молча поднялась Марьюшка, взяла коромысло, вёдра, да к колодцу пошла. Тащит домой вёдра тяжеленные, старушки-соседки только головами из-за заборов качают: «Совсем Авдотья осатанела, и брюхатая уж, а всё не так, и не пожалеет!» Ко времени народила Марьяна младенчика. Да всё не слава Богу. Мальчонка совсем слабенький родился. Нет силушки отцовской, того гляди, помрёт не ровен час. Время от времени синеет, дышать прекращает, да как мёртвый делается. — Сама как немощь ходячая, и отродье такое же, — зло бросала Авдотья, брезгливо смотря на малыша. — Да как же отродье, мама? Нешто так говорить можете? Ведь кровиночка ваша, Данилушке наследничек, — плача, говорила Марьяна. — Да уж кабы наследничек до наследства бы дожил! — злорадно отвечала свекровь. — Не ровен час, гроб сколачивать будем. Навзрыд Марья от таких слов ревёт. А Авдотья и рада стараться осой жалить. Сидит в голове мысль: коли и правда младенец помрёт, так уж точно Даня бросит нищенку. И тогда можно будет ему хорошую невесту подсунуть, чтоб кровь с молоком! Данила с работы возвращается, жену жалеет. Поспать даёт. Возьмёт на руки могучие чадушко своё, — на ладонях помещается. А младенчик словно чувствует защиту отцовскую, губки бантиком сложит и причмокивает. «А и пусть что болезный, мало дело пока, — думает про себя Данила. — Мы с тобой ещё всем покажем силищу нашу». Пришло время крестить младенца, нарекли Веденеем. И всё бы хорошо, и жить бы не тужить, да мальчонка словно и не думает вес набирать да крепнуть. А однажды привалила Даниле работа. По реке в другую весь отправляться надо. — Путь не близкий, быстро не ворочусь, — пробасил Данила, целуя жену в макушку. — Расти Веденея, ни о чём не думай да никого не слушай… Ох, и развернулась Авдотья вволю! Почуяла, что не будет девке какое-то время заступничества. Марьяне бы при младенчике отсиживаться да греть его теплотой материнской, но где уж! Как озверела свекровка. И воды натаскать, и дров наколоть, и за скотиной уход, — ни минуты Марьяна без дела не сидела. А к ночи спать бы, так Веденейка капризничал; полночи с ним провозишься, не заметишь, как рассвет, и к скотине пора. На износ Марья жила. И словно чуя, как издыхает мать, младенец тоже чах. Всё чаще синел да задыхался. Уж и осень прочно в права свои вступила. Морось да слякоть кругом. Воротиться бы мужу пора да мать свою на место поставить. Только не спешит что-то. *** — А и правильно делает, — бросила как-то невзначай Авдотья. — К хворобым и возвращаться неча! Может, на стороне дальней другую себе найдёт, поживее да покрасившее. Ох, горе горькое, слово не воробей — вылетело. Засели в голове у Марьяны мысли страшные. А ну, как и права свекровь? И совсем тошно стало. Почуяла Авдотья, что за нужную ниточку потянула. Каждый день стала по капельке сомнение в душу девичью заливать. — Да неужто не жалко тебе Данечку? — спросила однажды свекровь. — Мальчонка день на день помрёт, сама с тоски изведёшься и сыночку моего хочешь в уныние вогнать? Отпустила бы ты, Марьяна, Данилушку. — Да куда ж я пойду, мама? С младенцем-то. Скоро мухи белые полетят, а Веденеечка не совсем здоров. Простудиться может. И без того плохое состояние хуже станет. — А и станет, невелика беда, — холодно проговорила свекровь. — Невелика потеря, ведь и не жил толком. Богу душу отдаст, так отмучается. И Даниле проще будет. Семью настоящую завести сможет, детишек заведёт, да не одного. Смотрит Марьяна, отказывается ушам своим верить. Разве может обычный человек такие речи вести?! Ведь сама мать! Неужто не понимает, как ранит сноху. Неужто не жаль будет, если и вправду Веденейка умрёт. И словно услышав мысли матери, зашёлся младенец в плаче. Посинел вмиг, глазки закатил и обмяк. — Подумай всё ж, Марьяна, — на чужом несчастье счастья не построишь, — холодно бросила свекровь и вышла из комнаты, оставив девушку наедине с её горем.Прошло ещё с полмесяца. Землю первый снежок припорошил. Ветра ледяные задули. Извелась Марьяна, почернела, и хоть теперь иногда отпор Авдотье давать стала, когда та про внучка гадости говорила. Да толку от отпора, ежели не в своём доме да не со своим мужем. Болью в груди отзывались слова свекрови о том, что не нужна стала Марьяна любимому, вот и сбежал из дома. Весточки от Данилы так и не было. И почему-то измученной душе в голову не приходило, что могло с любимым случиться что-то. До того свекровь голову заморочила, что только себя винила в том, что Данечка домой не воротается. — И сама не живёт, и мужу не даёт, — бубнила себе под нос Авдотья. И последняя капля переполнила край. Молча пошла Марьяна в свою комнату. Собрала нехитрый скарб в узелок, ничего лишнего не взяла. Укутала Веденейку в платки пуховые, да и вышла из дому. Всё это время стояла Авдотья не шелохнувшись, боялась спугнуть вдруг возникшее желание снохи. Уж она-то была спокойна. За сына не переживала. Ещё месяц назад пришла весть о том, что хоть и случилась беда: на обоз сына разбойники напали да покалечили, — только жив Данила остался. В большом городе в больничке долечивался. Да ни к чему Марьяне знать то было. Пущай думает, как Авдотье надобно. А уж воротится Данечка, уж она ему напоёт, что Веденейка Богу душу отдал, а жёнка с горя с ума сошла да и ушла. И повезло бабе, что из дому Марьяна к вечеру уходила. Словоохотливые соседки ведать не будут, что на самом деле произошло. А наутро уж сама слух по деревне пустила, что Марья с ума сошла, как ребенок помер, и, забрав его, ушла в ночь, куда — не ведомо. Уж плакала она, останавливала, да не послушалась сноха, видать, совсем ума лишилась. Посудачили языки с пару дней, да и забылось. Пошло время зимнее, из изб мало кто выходил, так и замолчало всё… *** Долго шла девка, вдоль леса, полями. Шла, боялась. А ну как лихие люди заприметят? За себя не страшно. Сердце выжжено. За сыночка душа болела. Зря боялась. Ночь прошла, рассвет забрезжил, вдали крыши домов деревенских показались. Не надеялась Марьяна, что на постой кто пустит. Думала только, что мир не без добрых людей, авось хоть хлеба с водой дадут, да на час пустят ребёнка в тепле покормить. Дымят трубы печные. Густой белый дым ввысь уносится. Пустынны улицы. Это тебе не лето, когда люд деревенский по огородам да по полям трудится. В холода мало кто нос из избы кажет. Так уж, ежели за водой кто выйдет. Бредёт Марья вдоль улицы, а зайти к кому-то стесняется. Стыдно к чужим людям проситься. Дошла до колодца, присела на лавку передохнуть. Смотрит, женщина с вёдрами идёт. Высокая, крутобёдрая. Щёки от холодного ветра зарделись. Смотрит свысока. От этого взгляда Марьяна даже сжалась. Набрала баба воды и стоит. Смотрит на Марью и спрашивает: — Ты чья будешь? Синяя вся, замёрзла что ль? — Я ничья, — тихо ответила девушка, — я проходом здесь. До соседней деревни мне надо, — соврала она. — А в деревне той к кому? — прищурив глаза, поинтересовалась женщина. — Тятька у меня там, — продолжала выдумывать Марьяна. — В такую погоду и псу крышу предоставят, а тебя погнали в такую даль, да ещё с ребёнком. И не удержалась Марьяна. Заревела белугой, завыла. Руками, с мороза стылыми, лицо закрыла, успокоиться не может. — А ну-ка, поднимайся, пойдём со мной, — скомандовала женщина и, оставив ведра, помогла девке с лавки подняться. Вошли они в избу. Тепло внутри. В печке поленья потрескивают. Уютно в комнате, пахнет травами. Как куль осела Марьяна на лавку у печки. Только сейчас поняла, как устала. Женщина меж тем подошла к ней и помогла раздеться. Бережно ребёночка из рук забрала. — Меня Акулиной кличут, — сказала она и начала мальца из пелёнок выпутывать. — Батюшки святы! Маленький-то какой! — всплеснула она руками. — Крещёный ли? — Окрестили, — обессиленным голосом произнесла Марьюшка. — Веденеем нарекли, — сказала она и сползла с лавки на пол, потеряв сознание. Сколько лежала без чувств, она не знала. Открыла глаза девка — лежит в чужой постели, в одеяло укутанная. Тишина в избе. Вскочила, как поняла, что сына рядом нет. Мечется по дому — нет никого: ни женщины, приютившей её, ни Веденейки. Завыла Марья со страху. Схватила первый попавшийся тулуп с крючка да на улицу собралась бежать. Как вдруг отворилась дверь, и вместе с ледяным порывом ветра в дом вошла Акулина. — Очнулась? — спросила она, завидев Марью. — А собралась-то куда? — Куда сыночку дели? — заблажила Марьяна. — Тю, дурёха, — улыбнулась женщина, — успокойся. Три дня без чувств пролежала. Всё бредила. Ты мне лучше скажи, как тут оказалась. А за Веденейку не переживай пока. Снесла я его. В лес, к матери своей. — Зачем? — холодея от ужаса, спросила девушка. — Для здоровьица, — коротко бросила Акулина. — Ну, я жду. Уселись женщины за стол. Акулина налила для Марьяны большую кружку травяного настоя. — Пей, да рассказывай. И рассказала девка всё как на духу. И о любви своей сильной. И о свекрови, что невзлюбила до ненависти. О сыне рассказала, что хворый народился. Всю боль выплеснула в словах. Акулина слушала не перебивая. — Пути Господни неисповедимы, — вдруг молвила она. — Ты не пугайся, Марья. Сын твой жив-здоров будет. Да и судьба тебя в гору поведёт, раз уж ко мне попала. И хоть испытания твои не закончены, главное, свет душевный сохрани, с ним из любой тьмы путь найдёшь. — Мне бы к сыну, тётка Акулина, — душа болит. — Отведу, но обратно одни возвратимся, его с собой не заберёшь, — проговорила женщина. — Зачем пугаете меня, и так свет не мил, как я могу сыночка оставить?! — спросила Марья. — Одевайся и пошли, там всё поймёшь. Вышли они из дома, и Акулина сразу к лесу свернула. Петляют меж деревьев, вглубь леса уходят. — Я ведь случайно у колодца оказалась, — начала Акулина. — Мы с матерью обычно всю зиму в лесу. К весне в деревню я одна возвращаюсь, а матушка моя так весь год тут живёт. А тут нестерпимо меня в избу потянуло. Знать, хранит тебя провидение, коли свело оно нас вместе. Слушает Марьяна, а у самой сердце колотится, ничего не понимает, о чём Акулина толкует. И расступились вдруг деревья; вышли они на поляну, а посреди избушка стоит. Отворила женщина дверь, пропустила Марьяну вперед себя. Изба как изба. Сени, две комнаты и кухонька маленькая. — Воротилась, — услышала девушка голос, и навстречу им вышла старуха. Сухонькая, маленькая, — поверить в то, что она была матерью дородной Акулины, было трудно. — А проходь, милая, — добродушно сказала она. — Погляди на дитятко своё, спит-посыпохивает, да не буди его. Раздевшись, Марьяна пошла в угол, который указала старуха. Там в подвесной люльке лежал Веденейка. И будто даже розовее стал младенец, в супротив тех дней, когда они в доме Данилы жили. — Розовее, розовее, — хихикнула старушка, словно прочитав мысли девушки. Марья обернулась в удивлении. — Ты садись да слушай, — произнесла она. — Зовут меня бабка Аглая. Коль не забоишься, то знай, что местные меня за ведьму почитают. Потому и ушла подальше в лес, чтоб людей не смущать. Распахнула глаза Марьяна. — Да не бойся ты! Мало ли люди плетут. Ты, прежде чем на веру воспринимать, сама проверь. Вон свекровка твоя, почитай, больше меня ведьма будет, а в Церкву поди наведывается. Марьяна стояла, слушала, боялась дышать: старая Аглая словно видела всю жизнь её прошлую. — Много, девка, есть такого, о чём люди толкуют, а знать не знают, ведать не ведают! Вот ты, например, что думаешь — почему сын твой хворый да задыхается? Марьяна молчала. — Вооот. А ведь сколько ночей к Царице Небесной взывала. Ну да ведь услышала она тебя, коли на пути моём встала. Знай, что в болезни сына ты сама виновата! — Как сама, — ахнула Марьяна, — да в чём же? — А в том, что по кладбищам брюхатым не должно хаживать! А ты к бабке на могилу, почитай, через день бегала! Вот и подцепила мертвяка. А как разродилась, так он к более лёгкой добыче-то и прицепился. Он жизнь с Веденея тваво тянет, а малец-то и задыхается! Поплохело Марьяне от слов ведьминых, осела на лавку, белая как полотно. — Ну-ну, успокойся, — сказала старуха, — поправимо всё. Пару деньков Веденейка твой у меня побудет, так мы с него вмиг всю хворобу сымем. Подошла Аглая к Марьяне, руки на голову положила, гладит по волосам. И так легко на душе у девки сделалось, словно сидит у бабушки своей любимой и душу открывает. — Ну, собирайся, горемычная, — сказала Акулина. — Пора нам. Оделись женщины и пошли обратно в деревню. *** Так и потекла жизнь. Через неделю бабка Аглая Веденейку вернула матери. Румяный, белобрысый, чисто ангел. Ручонки к матери тянет, агукает. Смотрит Марьяна на сына, и будто не было тех страшных дней, когда за жизнь сына слёзы проливала. Спокойно жилось девке у Акулины. Обузой не была, по дому крутилась. — А скажи мне, тётка Акулина, почему бабушка Аглая в лес ушла? Хороших знахарок в деревнях днём с огнём не сыщешь, — спросила однажды Марья. — Давно это было, — начала Акулина. — Мама тогда ещё молодой совсем была. От души всем помогала. Взамен ничего не брала. Только люди, они ведь как. Пока ты им помогаешь, они к тебе с добром. А случись чего, тебя же и обвинят во всех грехах смертных. На деревне в ту пору в нескольких семьях по младенчику померло. Всполошились. Сразу ведь двое! Кто-то вспомнил, что к роженицам Аглая заходила. А так как тогда у мамы ещё я не народилась, — знать, ведьма завистью детишек извела. На том и порешили. С огнём к дому пришли. Отец тогда насилу в чувство их привёл. Умолял грех на душу не брать, мол, ошибаются они. А ведь и правда, ошибались. Доктор приезжал, младенчики-то по естественным причинам Богу души отдали. Роженицы не молодые, дети не первые, вот и родились хилыми. Тогда Аглая злобу и затаила. Помогать перестала. Хоть потом и пришли деревенские с повинной. Как не прийти, если на семь весей одна знахарка. Только не простила Аглая. Однажды собрала деревенских и сказала, что ежели они ей в лесу избу справят, то детей будет лечить. А сами чтоб не совались. Кто ж откажется — время такое, дети как мухи мрут, а пока лекарь доедет, почитай, уж и хоронить пора. Справили Аглае избу. Сдержала она слово. Только из рук взрослых детей не брала. Ежели у кого ребёнок захворает, в люльку у порога клали, а кого постарше, проводят до опушки и ждут, когда бабка дверь откроет и ребёнка заберёт. Через три дня возвращались и ждали. Откроет Аглая дверь, выставит дитё на улицу, значит всё хорошо, здоров, жить будет. А ежели не выпускала, знать, хвороба сильная, а то и похуже чего. Но ни одного случая не было, чтоб мама за дитё взялась и не выходила. Ох, и могла бы она порассказать кумушкам деревенским, как из-за их злобы дети болеют. Да как подруженьки лучшие на малышей друг друга порчи да проклятия сыпят из зависти. Только-ть не расскажет ведь. Предпочитая от людей «добрых» подальше держаться, — закончила Акулина. — А как бабка Аглая деток лечит? — опять спросила Марьяна, глядя на копошащегося Веденейку. Акулина улыбнулась. — Много будешь знать, плохо будешь спать! — засмеялась она. — Чертей точно в помощь не зовёт, не переживай. А тем временем в родной Марьяниной деревне дела происходят. Пришла пора, возвернулся домой Данила. Да с порога, не разуваясь, в комнату влетел, где с женой постель делили. Вошёл и не поймёт — словно и не было любимой да сын не рождался. Ни платочка знакомого, ни запаха родного. Стоит, головой крутит, рот, как рыба на воздухе, открывает, а сказать ничего не может. — Ты прости меня, сыночка, — заблажила Авдотья. — Не уберегла доченьку мою с внучком. Ты как уехал, так третьего дня Веденейка и помер. А Марьяна как с ума сошла. Схватила тельце и прочь из избы бросилась. Уж я останавливала, вслед бежала. А всё без толку. Марья сама как неживая сделалась. Не видела, не слышала ничего. Я уж и по деревне ходила, и к лесу. Не нашла. Как сгинула! Данила слушает, а в голове молотом слово бьётся: «Сгинула, сгинула»… *** — Ну, будет тебе, Данечка, — сказала Авдотья, входя в комнату к сыну. — Уж сколько лежишь, как мёртвый!? Не ешь, не пьёшь, на свет белый не смотришь. Разве так можно? Ну что ж теперь, знать судьба такая. С головой ушёл в уныние, грех ведь то! Тяжело переживал Даня утрату. Почитай, вся зима как во сне прошла. Да делать нечего. Весна стучится в окна. Хозяйство, оно ведь как — руки любит! Только хоть и ожил Данила на вид, а в сердце всё одно рана не затягивается. Ох уж и старалась Авдотья! Всё уговаривала сына да невест на смотрины приводила. В один раз, как опять начала она петь про женитьбу да детушек, так рявкнул на мать, что та с лавки кубарем полетела. Запретил ей о свадьбах да о невестах речи вести. — И одну не смог уберечь да сына выдюжить, — гаркнул он, — так вообще не смей мне о семье намекать! И потекли дни киселём безвкусным. Закрылся Данила. Нелюдимым стал, неразговорчивым. Как полено деревянное: без чувств, без искры. Чуть рассвет забрезжит, за дела возьмётся. А к вечеру в комнате запирается, и ни полслова. Год прошёл, второй на исходе. Глядит Авдотья на сына, мурашки бегают. Даром что тёплый, а по поведению мертвяк мертвяком! Думала, пройдут дни, да забудется! Жёнку новую в дом приведёт, малышня по двору бегать будет, а вона как вышло. Сидят двое в избе огромной. И вроде сын есть, а поговорить не с кем. Соседки только и гляди кричат со двора — кто деток малых, кто внучат, созывают, переживают, заботятся. А Авдотья как сычиха по деревне ходит да завистью лютой давится! Не такой исход она себе представляла, ох, не такой! И камнем тяжёлым вина на сердце легла. Поняла Авдотья, что своими руками жизнь сына во мрак непроглядный превратила. Да только не изменить уж ничего. Страх не даст перед сыном повиниться, что грех такой на душу взяла. Спать перестала. Сердце всё чаще заходиться начало. Почернела вся. И слегла Авдотья. Данила лекаря с города привозил — не помог он. Нет такой травки, которая душевные муки лечит. Соседки приходили, помощь предлагали. Все ж мужику трудно за бабой приглядывать, хоть и мать. Да не пришлось помощью воспользоваться: к концу лета померла Авдотья. Преставилась, так и не поведав сыну о том, что тем осенним вечером произошло. Совсем Даня один на земле остался. Днём ещё как-то отвлекался, а ближе к ночи хоть вой. Мысли страшные в голове змеями тонкими шевелятся. И надумал парень: раз не для кого жить, то и незачем тогда. Решил: как по матери сороковой день пройдёт, стол поминальный для соседей приготовит, а уж опосля вечером и он за матерью отправится… *** — Ну? — раздался недружелюбный голос бабки Аглаи. — Чего пришла? При жизни совести не было, так опосля смерти с чего бы появиться?! Старуха оторвалась от своего дела и, повернувшись лицом к тёмному углу, встала, уперев руки в бока. Там, средь сумрачной темноты, стояла тень. Она парила в воздухе чёрным дымом. Тень то ли плакала, то ли завывала. — Нет у меня желания с тобой общаться, — продолжала недовольная ведьма, — сама делов понаворотила, сама и расхлёбывай! — Не увидииит, — еле слышно прошептала тень. — Без тебя знаю, что не увидит! Чай, не ворожея она, душа горемычная. Столько-ть от тебя натерпелась. — Не за сеебяяя, — опять прошептала тень. — Конечно не за себя! — отозвалась старуха. — За себя уже поздно! О душе-то при жизни думать надобно! Ладно уж, показывай.После этих слов тень выплыла из угла и полностью покрыла собой старую Аглаю. И замелькали перед глазами бабки картинки. Данила с пустыми глазами стоит перед топью болотной, а за ним толпа чертей — пляшут, руки потирают. Ждут, когда очередная душа от Христа открестится… *** — Марьяна, — обратилась Акулина к девушке, — как бы хорошо клюковки насобирать! Матери бы снесла, а она на зиму для детишек снадобье полезное приготовит. — А схожу я, — ответила Марья. — Как же для детушек не постараться, — с улыбкой произнесла она, смотря на копошащегося на полу Веденейку. — Завтра с утреца и схожу, ежель вы с сыночком посидите. — А что ж не посидеть, — отозвалась Акулина, подходя к мальчику и беря его на руки, — с таким богатырём потетешкаться одно удовольствие. Господь своих деток не дал, так хоть ты у меня отрада появилась. Говорила же тебе, что само провидение нас свело. — Помогла Царица Небесная! Ежель бы вы мне на пути тогда у колодца не встретились, то и в живых меня бы, может, не было. Вы мне как мамка родная стали, тётка Акулина. Вовеки вам благодарна буду… *** Сороковой день, всё чин по чину, кутья да блины были поданы, на кладбище побывали. После поминок люд деревенский по домам расходиться стал. Настал момент, когда последняя соседка из избы вышла, долгим взглядом одарив Данилу, сидящего на лавке с поникшей головой. Выждав с полчаса, поднялся Даня и в лес направился. Идёт и не видит куда, перед глазами всё плывёт. Видениями жизнь перед глазами проносится. И Марьюшка любимая, и Веденейка маленький на ладошках. Мать ворчливая, да отец рано умерший. Ведь и счастья-то толком не видел. Рано за дела хозяйские взялся. Жену не уберёг, голубку свою. «Чернота на душе лежит, нет мочи терпеть, скорей бы уж покончить со всем,» — думал Данила и шёл к топи лесной, в самую чащу. Зачвакало под ногами. Зашёл парень ещё глубже. Стоит, голову на грудь повесил. Медленно топь поглощает, ледяными руками ноги обхватывает да вниз тянет. Не сопротивляется Даня — не мила жизнь. Вдруг слышит, будто поёт кто. Голос девичий, тонкий, словно ближе и ближе. И чудится, что знаком голос этот. Белый силуэт мелькать начал средь деревьев. И голос яснее слышен стал. — Марьюшка, — заговорил он, — я иду к тебе, любимая. Только затих голос сразу. Остановилось видение, не колышется, — как испугалось чего, замерло. — Данила? — раздался вскрик из-за деревьев, и к топи вышла Марьяна. Стоит, глазами хлопает; и верит, и не верит в происходящее. Муж её любимый стоит по ту сторону болота, по пояс увяз в трясине. А Данила сам слова вымолвить не может. — Чудится, — вдруг произнёс он, — не смог с тобой при жизни остаться, Марьюшка, так ты меня после смерти встречать вышла. И улыбается парень, думая, что призрак любимой перед ним. Спохватилась Марьяна. Как заблажит: — Что ты, Данюшка, после какой смерти встречать буду, живая я! Застыл Даня, улыбка с лица сошла. «Живая я,» — медленно повторил он. А как сообразил, что перед ним голубка его любимая, закричал да выползать из топи стал. Не тут-то было.Крепки путы ледяные — захватили ноги, как верёвками связали. Данила к земле твёрдой тянется, а болото назад утягивает: почуяло добычу, отпускать не хочет. Видит Марьяна, что мужа ещё быстрее засасывать топь стала, бросилась на помощь. Ветки длинные рвёт, руки в кровь царапает. И плачет, и смеётся, и страшно одновременно. Кое-как, себя не помня, выбрался Данила. Расцепила топь лапы загребущие. Бросился к любимой, обнимает, в лицо перепачканное целует. Слёзы из глаз ручьём текут… *** Данила как узнал, что и любимая жива и Веденеечка растёт да крепнет, чуть с ума от счастья не сошёл. В избу когда влетел да сына в охапку сгрёб, — в голос ревел, насилу Акулина отваром успокоительным отпоила. Много переговорено было, и плохого и хорошего. Слушал Данила, да всё руку любимой из своей руки не выпускал. А потом пришёл черёд Марьяны слушать. О тоске чёрной, о безысходности стылой, что как лёд душу сковала да воли к жизни лишала. Быстро плохое забывается, если каждый день в любви да заботе жить. А чтоб быстрее забылось и возврату той памяти не было, решил Данила навсегда отчий дом покинуть. Хозяйство своё постепенно в деревню, что родной для Марьюшки стала, перевёл. Да остались они жить при тётке Акулине. Чужой по крови, а по велению сердца ближе матери ставшей. *** Зарастала быльём могила. Да и в памяти следа не осталось. И не ведомо никому, нашла ли упокоение душа неприкаянная, свою судьбу своими же руками сломавшая. В угоду наживе и прихоти столько несчастья принёсшая… Автор: Юлия Скоркина