Но в тот августовский вечер ритуал был нарушен. Нарушен так, что сама реальность, казалось, треснула и показала свою уродливую, неправильную изнанку. Барсик вошёл в дом через открытую дверь веранды. Он не мурчал. Он шёл тихо, напряжённо, и в его пасти было что-то серое и неподвижное. Он подошёл ко мне, аккуратно положил свою добычу на старый дощатый пол и отступил на шаг. А потом издал странный звук — не то рычание, не то встревоженный писк. Он смотрел не на меня, а на то, что принёс. Это была мышь. Обычная полевая мышь, серая, с длинным голым хвостом. Но что-то в ней было не так. Она не была мертва. Она лежала на боку, тяжело дышала, и её крошечные бока вздымались и опадали. Барсик, первоклассный охотник, который всегда убивал свою жертву одним точным укусом, на этот раз почему-то её пощадил. Я наклонился, чтобы рассмотреть её поближе. И вот тогда я это увидел. У мыши не было лап. Вместо передних лапок с крошечными коготками у неё были… руки. Крошечные, идеально сформированные человеческие руки. С пятью тонкими пальчиками, с ладошками, с линиями жизни, которые можно было бы разглядеть под лупой. Они были бледными, почти прозрачными, и безвольно лежали на полу. Меня обдало ледяной волной. Я отшатнулся, словно увидел змею. Мозг отказывался принимать то, что видели глаза. Этого не может быть. Галлюцинация. Игра света. Я протёр глаза, снова наклонился. Нет, не игра света. Руки. Маленькие, отвратительно-совершенные человеческие руки. Я смотрел на это создание, и смесь омерзения и ужаса боролась во мне с непонятной, дикой жалостью. Мышь повернула ко мне свою маленькую головку. Её чёрные глазки-бусинки смотрели на меня осмысленно. Не со страхом животного, а с чем-то другим. С мольбой. Она открыла свой крошечный розовый рот. Но вместо предсмертного писка оттуда донёсся едва слышный, сиплый шёпот. Это был не звук, а его тень. Набор шипящих и свистящих, в которых отчаянно пытались сложиться слова. Она что-то говорила. Она пыталась мне что-то сказать. И её крошечные ручки зашевелились. Пальчики сжались в кулачок, потом разжались. Одна ручка медленно, с нечеловеческим усилием, потянулась в мою сторону. Это было последней каплей. Я вскочил, схватил совок и веник. Барсик зашипел и отпрыгнул в угол. Я, стараясь не смотреть, сгрёб эту тварь на совок. Она не сопротивлялась, только её маленькие ручки безвольно скребли по дереву. Я вынес её на улицу, как можно дальше от дома, и вытряхнул в густые заросли лопухов. Вернулся в дом, захлопнув за собой дверь. Руки у меня тряслись. Ночью я не спал. Образ крошечных, умоляющих ручек стоял у меня перед глазами. И этот беззвучный шёпот, который, казалось, до сих пор звучал у меня в ушах. На следующий день я попытался убедить себя, что мне всё привиделось. Усталость, стресс. Но Барсик вёл себя странно. Он больше не ходил на охоту. Сидел на веранде, смотрел в сторону леса и иногда издавал тот самый тревожный, рычащий писк. Он чего-то боялся. Через пару дней я не выдержал и пошёл поговорить с единственным своим соседом, Степанычем, стариком, который жил в этом посёлке безвылазно с самого его основания. Я не стал рассказывать ему про руки. Просто спросил, не замечал ли он в округе каких-нибудь странных, больных животных. Степаныч посмотрел на меня своим хитрым, выцветшим взглядом. — Странные животные, говоришь? — прокряхтел он, раскуривая папиросу. — Всякое у нас бывает. Но если ты про «мастеровых» спрашиваешь, так их давно не видать. Слава богу. — Про каких «мастеровых»? — не понял я. — Да были тут… уродцы, — неохотно сказал старик. — Мелочь всякая лесная. Мыши, кроты, белки. Только… порченые. То лапа не та, то ещё что. Будто их кто-то собирал не по-людски. Мы их так и прозвали — «мастеровые». Отголоски старого греха. Он махнул рукой в сторону заброшенной территории за лесом. — Там раньше фабрика была. Небольшая, частная. Игрушечная. Хозяин её, Зорин, мастером был от бога. Кукол делал. Таких, что от живых не отличишь. Фарфоровые, с настоящими волосами, в шёлковых платьях. Говорили, он с ними разговаривал, как с дочерьми. А потом у него дочка настоящая умерла. Анечка. Совсем маленькая. Он после этого тронулся умом. Закрылся на своей фабрике, никого не пускал. А потом и сам сгинул. Фабрику закрыли. А в лесу вот эти «мастеровые» появляться стали. Люди болтали, будто это Зорин от горя пытается из зверушек свою Анечку заново слепить. Душа у него болела, вот и руки у зверья чужие вырастали. Степаныч сплюнул и замолчал. Я стоял, и волосы у меня на голове шевелились. История была дикой, похожей на деревенскую страшилку. Но я-то видел. Я видел эти руки. Мой покой кончился. Я должен был узнать, что это. Страх смешался с каким-то нездоровым любопытством и той самой жалостью, которую я испытал при виде умирающей мыши. Я начал искать информацию об этой фабрике. В местном архиве нашлось несколько упоминаний. «Фабрика авторской куклы мастера Зорина». Несколько восторженных статей из старых газет. И короткая заметка о трагической гибели его семилетней дочери Анны, утонувшей в реке. А потом — ничего. Словно и фабрика, и сам Зорин просто испарились. Я решил пойти туда. Фабрика стояла в паре километров от посёлка, посреди заросшего поля. Это было небольшое, двухэтажное кирпичное здание с выбитыми окнами, похожее на призрак. Я нашёл незапертую дверь и вошёл внутрь. Внутри царила тишина и пахло пылью, тленом и чем-то сладковатым, похожим на лак. В главном цеху стояли длинные столы, заваленные заготовками. Сотни фарфоровых голов без глаз. Горы ручек и ножек. Парики из настоящих волос. Это было жуткое зрелище. Кладбище нерождённых кукол. Я поднялся на второй этаж. Там, в самом конце коридора, была одна дверь с табличкой: «Кабинет Мастера». Она была заперта. Я навалился на неё плечом, и старое дерево поддалось. Это была не просто мастерская. Это была келья, святилище. Вдоль стен стояли стеклянные витрины, и в них — готовые куклы. Десятки кукол, и все на одно лицо. На лицо маленькой девочки с большими, грустными глазами. Анечки. На большом столе в центре комнаты царил творческий беспорядок. Инструменты, эскизы, куски ткани. И дневник. Старая, потрёпанная тетрадь в кожаном переплёте. Я открыл его. Дрожащие, убористые строчки. Я читал, и безумие старого мастера, его бездонное горе вставало со страниц. Он не пытался слепить свою дочь из зверушек. Всё было гораздо страшнее. Зорин верил, что душа — это нечто материальное. Что её можно сохранить, перенести, как переносят хрупкую вещь из одного сосуда в другой. После смерти Анечки он решил, что её душа не ушла, а просто осталась здесь, рядом, но без тела. И он решил создать для неё новое тело. Идеальную куклу. Но для этого ему нужны были «фрагменты жизни». Он писал, что каждая живая тварь несёт в себе крошечную искорку божественного огня. Он ловил лесных зверей и проводил над ними свои чудовищные ритуалы, пытаясь извлечь эти «искорки» и вплести их в свою главную работу — куклу для Ани. Но его магия, его безумная наука, давала сбой. «Искорки» не хотели покидать свои тела. Они лишь калечили их. Душа животного, тронутая его ритуалом, пыталась подражать тому образу, который был в голове у мастера. Образу человека. Отсюда и появлялись эти уродливые мутации. Руки вместо лап. Что-то, похожее на человеческую речь, вместо писка. Это были не «мастеровые». Это были «испорченные». Искалеченные его горем. Последняя запись в дневнике была короткой: «Она почти готова. Осталась самая малость. Самая сильная искра. Моя собственная. Мы снова будем вместе, доченька». Я захлопнул дневник. И в этот момент услышал за спиной тихий скрип. Я обернулся. Дверь одной из стеклянных витрин была приоткрыта. И кукла, стоявшая внутри, была не на своём месте. Она сидела на краю полки, свесив свои фарфоровые ножки. Это была она. Главная работа. Кукла ростом с семилетнего ребёнка. С лицом Ани, с её грустными глазами. И она смотрела на меня. В её глазах не было стекла. В них была глубина. — Ты не должен был приходить, — раздался в тишине тонкий, мелодичный, но абсолютно безжизненный голос. Голос, который мог принадлежать только говорящей кукле. Она спрыгнула на пол. Её движения были плавными, но какими-то дёргаными, неправильными. — Отец не любит гостей. — Твой отец мёртв, — сказал я, пятясь к выходу. — Он не мёртв. Он здесь, — кукла прижала свою фарфоровую ручку к груди. — Он отдал мне всё, что у него было. Чтобы я жила. А ты… ты пришёл всё разрушить. Ты хочешь отнять у меня его покой. Я понял. Последняя запись. Зорин завершил свой ритуал. Он вложил остатки своей собственной души, своей жизни, в эту куклу. И теперь она была хранителем его безумия, его памяти. — Я ничего не хочу разрушать, — сказал я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Я хочу помочь. Им. Тем, кого он искалечил. — Им не помочь, — безразлично ответила кукла. — Они — просто брак. Мусор. Отходы производства. И в этот момент я услышал шорох. За моей спиной, в коридоре. Я обернулся. Из всех щелей, из-под плинтусов, из проломов в стене выползали они. Десятки «испорченных». Мыши с человеческими руками. Кроты с почти человеческими лицами. Белка, которая стояла на задних лапах и складывала передние, похожие на детские ручки, в умоляющем жесте. Они окружили меня, но не нападали. Они смотрели на куклу. И в их глазах-бусинках была не только мольба, но и ненависть. — Уходите! — прозвенел её голосок. — Вы не нужны! Вы ошибка! Она повернулась и бросилась к столу. Схватила какой-то острый инструмент, похожий на скальпель. — Я избавлюсь от вас! Я избавлю отца от воспоминаний о его неудачах! Она кинулась на ближайшую мышь. Но я был быстрее. Я встал у неё на пути. — Нет. Хватит. Я не знал, что делать. Драться с куклой? Это был бы абсурд. И тогда я вспомнил слова Степаныча. «Душа у него болела». И я посмотрел не на куклу. Я посмотрел в её глаза. И за безжизненной оболочкой я попытался разглядеть то, что было внутри. Не куклу Аню. А безумного, несчастного, сломленного горем отца. — Зорин, — сказал я тихо, обращаясь не к ней, а к нему. — Послушайте. Я знаю, как вам больно. Но это не жизнь. Ни для вас, ни для неё. Вы не спасли свою дочь. Вы просто заперли своё горе в этой фарфоровой тюрьме. И создали ад для десятков невинных существ. Отпустите. Отпустите её. Отпустите себя. Кукла замерла. Её лицо не изменилось, но в глубине её стеклянных глаз что-то дрогнуло. — Я… не могу, — прошептал её голосок, и в нём впервые прозвучала не кукольная безжизненность, а человеческая боль. — Если я отпущу, от меня ничего не останется. — Останется, — сказал я. — Останется память. Светлая память о вашей дочери. А не этот кошмар. Я взял со стола дневник, открыл его на странице, где была вклеена маленькая, пожелтевшая фотография смеющейся девочки. — Вспомните её такой. Живой. Счастливой. А не этой… вещью. Я протянул ей дневник. Она смотрела на фотографию. Её фарфоровые ручки дрожали. — Аня… — прошептал её голос. — Анечка… И в этот момент по её фарфоровой щеке скатилась слеза. Настоящая, солёная слеза. Она упала на пол, и там, где она упала, старые доски задымились, словно на них капнули кислотой. Кукла подняла на меня глаза. — Спасибо, — прошептала она. И начала рассыпаться. Прямо у меня на глазах. Фарфор трескался, шёл паутиной. Краска облезала. Кукла осыпалась на пол грудой серой пыли. Через мгновение от неё не осталось ничего, кроме маленького шёлкового платьица. Одновременно с этим раздался тихий, общий вздох. Я обернулся. Все «испорченные» существа замерли. А потом одно за другим они тоже начали меняться. Их неестественные, уродливые черты разглаживались. Крошечные человеческие ручки втягивались, превращаясь обратно в обычные мышиные лапки. Лица теряли осмысленное выражение. Через минуту вокруг меня была просто стая обычных лесных грызунов. Они испуганно посмотрели на меня, пискнули и бросились врассыпную, исчезнув в щелях. Я остался один в пустой, тихой мастерской. Запах тлена и лака исчез. Теперь здесь пахло просто старым деревом и пылью. Я подобрал с пола дневник и фотографию. Я не стал никому ничего рассказывать. Я просто сжёг дневник в печке. А фабрику через год снесли, и на её месте теперь обычное поле. Иногда, сидя на веранде, я вижу, как Барсик гоняется за мышами. Обычными мышами. С обычными лапками. И я знаю, что поступил правильно. Автор Дмитрий RAY. Страшные истории