Есть вопрос, который, как тихая заводь, рано или поздно встречается на быстром течении жизни. В чем ее смысл? Одни натыкаются на эту глубинную задумчивость уже на излете лет, седыми и уставшими. Другие же, словно загипнотизированные мерцанием повседневности, пробегают мимо, так и не спросив себя: кто я? Откуда я пришел и для чего мне дарована эта единственная, странная и прекрасная жизнь?
Мое столкновение со смыслами случилось неприлично рано. Еще в те времена, когда главным событием дня был послеобеденный сон, а мир умещался в кармане фартучка для песочницы. Родители вели меня по знакомой, выщербленной асфальтовой дорожке в детский сад. Он торчал серой коробкой посреди такого же серого пейзажа, но для меня эта дорога была первой философской тропой.
Я шла и впитывала его всей кожей. Унылый городской пейзаж не был для меня просто фоном. Он был собеседником, задающим беззвучные, но жгучие вопросы. Ржавые гаражи, похожие на спящих роботов, чахлые деревца в бетонных оковах, тянущие свои ветки к солнцу сквозь воздух, наполненный смогом. Вся эта среда говорила мне об одном: «Вот это и есть твоя реальность. Попробуй найти в ней смысл».
Я, конечно, не знала тогда, чего хотела от жизни. Не было ни планов, ни карты будущего. Но во мне уже жило интуитивное знание — мой путь лежит не здесь. Он не здесь, среди этой бездушной геометрии дворов и подъездов. Он — где-то там, за пределами. За ржавым забором детсада, за линией горизонта, в шепоте листьев, которые говорили на языке, более древнем, чем все словари мира. Я еще не знала дороги, но уже слышала ее зов. Это ощущение было моим тихим бунтом, моим личным, еще не осознанным манифестом. Пока другие дети спорили, чья машинка быстрее или кукла красивее, я вела безмолвный диалог с ветром, что раскачивал верхушки тополей, и с облаками, плывущими в вышине. Они казались мне куда более интересными собеседниками. Они были свободными. Они не шли в детский сад.
Само здание садика было выкрашено в унылый желтый цвет, цвет подтаявшего сливочного мороженого, смешанного с пылью. Оно впитывало в себя все городские звуки – отдаленный гул автомобилей, обрывки взрослых разговоров – и перерабатывало их в гулкий, однообразный гомон за высоким забором. Забор этот, покрашенный в зеленую краску, отчего-то всегда облезал, обнажая ржавые чешуйки старого металла, был границей миров. Там, за ним, была жизнь настоящая, шумная, непонятная. А здесь, внутри, – жизнь по расписанию: каша, тихий час, прогулка по асфальтированным дорожкам и обязательная лепка из пластилина, который пах то ли химией, то ли одиночеством.
Но был у меня и свой секретный ритуал, маленький акт сопротивления. На участке, у самого края, где асфальт сминался в грудку и переходил в жухлую траву, рос старый клен. Он был немым свидетелем многих детских драм и восторгов. Его корни, как жилистые пальцы, цепко впивались в землю, пытаясь раздвинуть асфальт, и кое-где у них это даже получалось. Я садилась на эти корни, спиной к крикам и суете, и просто смотра в щель между двумя досками забора.
Оттуда, из щели, открывался мой личный портал в иной мир. Не широкая панорама, а узкая полоска: кусок серого тротуара, колесо припаркованной «Волги» и, самое главное, основание стены противоположного дома, где росла одинокая береза. Я помнила ее во все времена года. Зимой – хрупкую и черную на фоне снега, весной – с прозрачным, липким кружевом первых почек, летом – шумящую всей своей изумрудной листвой, словно рассказывающую какую-то бесконечную историю, которую я не могла расслышать, но чувствовала кожей. Осенью же она становилась похожей на костер, тихо горящий в серой пелене города.
И вот, глядя на эту березу, на упрямую травинку, пробивающуюся у колеса машины, я и задавала свой главный вопрос. Не словами, конечно. Слова были слишком грубы и неуклюжи для того, что я чувствовала. Это было чувство вопроса. Ощущение гигантской, невидимой тайны, в которую погружено всё: и я, и береза, и жук, ползущий по травинке, и далекое облако. Я чувствовала, что смысл – он не в словах воспитательницы, не в супе на обед и не в новой кофточке. Он там, за забором. Он в этом упрямом жизненном соке, что заставляет дерево рваться к солнцу, а травинку – ломать асфальт.
Моя рука сама собой тянулась к пластилину на занятиях. И пока другие лепили аккуратных зайчиков и грибочки по образцу, мои пальцы мяли серо-зеленый комок, пытаясь слепить… чувство. Чувство ветра в ветвях, печаль осеннего дождя, стойкость той самой травинки. Получались бесформенные, странные фигуры, вызывавшие недоумение. «Это что?» – спрашивала воспитательница. Я молчала. Как объяснить, что это – ответ клена и березы на мой безмолвный вопрос? Что это моя первая, наивная и потому самая искренняя молитва, обращенная в никуда и сразу – во всё.
Я еще не знала, что этот вопрос и есть тот самый компас, что выведет меня за пределы серых стен. Но я уже знала, что истина не в них. Она – в щели между досок, в шорохе листа на ветру, в тихом, необъяснимом трепете внутри собственного сердца, которое уже тогда, в том унылом садике, отказывалось мириться с тем, что жизнь – это просто дорожка от дома до забора. И ей следовало быть чем-то бесконечно большим. И я уже искала дверь.