Город любви Ашхабад.

ПОМОЛЧИМ?

Молчание – золото, учит нас житейская мудрость. Вот и в наше время появились граждане, которые в комментариях призывают молчать о зле. Никогда еще рецепт счастья не был таким простым: давайте не будем говорить о плохом, и тогда новые поколения не узнают зла, и, следовательно, не будут его воспроизводить. Но так ли это? Конечно, не так. Мы можем говорить, а можем молчать о происходящих вокруг нас событиях – но сами собой они от этого не изменятся (сколько не молчи о наступлении дня или ночи, они все равно наступят). Социальное зло имеет вполне реальный корень, заключенный в частной собственности, в законном порядке одних жить трудом других по праву владения так называемыми «рабочими местами». Сколько не молчи о зле, оно сохранится и будет множиться, так как частная собственность передается по наследству, а зависть к красивой жизни толкает ради её достижения на преступления. Молчание в такой ситуации – удел трусов! Тот, кто бессилен перед происходящим, может попробовать молчать, надеясь, что все разрешится само собой. Но мы, рабочие, не трусы. Мы имеем богатый революционный опыт и твердо знаем как нам побороть социальное зло. И мы, поэтому, будем говорить и самом зле, и о методах направленных на его преодоление. Преступник, который видит, что о его делах молчат, - наглеет. Наглеет он и тогда, когда о его делах говорят с позиции одной лишь их констатации. А вот когда об этих делах говорят с позиции четкого призыва к пресечению дальнейших преступлений – все преступники в миг пугаются сами. Двуличная мораль капитализма приучила нас к лицемерию, мы все говорим об одном, но подразумеваем совершенно другое. Когда вор, сделавший состояние на ограблении трудящихся масс, призывает граждан к праведности – мы все улыбаемся, а многие даже завидуют его успехам. Но когда представители рабочего класса говорят о революции и новом общественном порядке в плане практических инструкций по организации социалистического общества – снисходительных улыбок уже нет. Трудящиеся, пусть и не сразу, воспринимают идеи социализма и готовят себя к их воплощению. Буржуи также видят реальную альтернативу своему порядку и неизбежный интерес масс к ней. Поэтому, с одной стороны, растет рабочее революционное движение, и, с другой стороны, капиталисты постепенно теряют веру в себя и незыблемость своих порядков. И пусть плоды наших слов прорастут через десятилетия – эта работа не будет напрасной, ее результаты вдохновят потомков на новые свершения, на доведение революции до ее логического конца, до полной мировой победы коммунизма!

КАПИТАЛИЗМ ПРОТИВ ПРИРОДЫ

Рыночная конкуренция, производящая разделение на лучших и худших, и общественный строй, позволяющий первым ездить на вторых верхом, впустую расходуют ресурсы экосистем которые пошли бы на «репарацию повреждений» от человеческого хозяйствования. Кроме периодически обостряющихся политических конфликтов, при капитализме существует конфликт, постоянно присутствующий в крупных городах – люди, отстаивающие своё право на здоровую окружающую среду, против бизнеса, заинтересованного в прибылях и поддерживаемого властями. Граждане разных классов, убеждений и состояния борются за последние «зелёные острова», вытесняемые застройкой из города, против «окультуривания» городских лесов (вроде Царицынского и Измайловского), чтобы они не превращались в парки и т.д. В общем, пытаются сохранить своё право на здоровую окружающую среду (гарантированное, вы будете смеяться, конституцией РФ), которое господа у них отнимают. Бизнес везде покушается на природу – в Москве, Киеве, Харькове, Минске, Штутгарте и т.д., независимо от «честности выборов» и «демократичности» политсистемы. Насилие власти, призванное охранить покушающихся на окружающую среду, повсюду одинаково. В «цивилизованном» Штутгарте проводится такая же brutale Buldozer-Politik, как в Химках или Харькове. Благодаря заделу советского времени в Москве и других крупных городах стран СНГ ещё есть что спасать и за что сражаться. Но ещё немного, и будет поздно. С точки зрения граждан при уничтожении зелёных насаждений или природных территорий города у них отнимают «экологические услуги», ранее работавшие на поддержание их здоровья и трудоспособности, ничего не давая взаимен и никак не компенсируя причинённый ущерб. Беда в том, что понимание наносимого ущерба требует специальных знаний, а с экологическим образованием последние 20 лет дело обстоит также, как с образованием вообще. Вроде как где-то есть, и отдельные проявления очень неплохи – но до людей не доходит. Поэтому борьба начинается с запозданием – люди воспринимают ущерб лишь когда он нанесён (скажем, Царицынский лес уже превращён в парк, отстоять его не удалось). Поэтому людям, желающим сохранить для себя благоприятную среду обитания, следует побеспокоиться об этом до того, как она будет уничтожена или сильно повреждена фрагментацией. А для этого надо самообразовываться. Важно понимать, что эти вдруг нахлынувшие на нас и обычные для Запада проблемы защиты здоровой среды обитания в городе органически связаны с капитализмом. А улучшение экологической ситуации и борьба за здоровую среду обитания для нас (или за сохранение дикой природы – для всех) требует антикапиталистической борьбы за социализм. Возникает вопрос: почему? Почему нельзя сохранить «только природу здесь и сейчас», не меняя общественного устройства? Дальше я попробую ответить на него, сделав отступление общего характера: почему оказывается, что капитализм – это экологический кризис, а социализм – это шанс на экологически устойчивое развитие или как минимум выход из кризиса? Сравнивая капитализм и социализм, можно увидеть пять принципиальных ноу-хау в области охраны природы, немыслимых в условиях первого (идейно или практически), однако обязательных при втором. Концепция заповедника как территории, навечно изъятой из хозяйственного использования – но не для того, чтобы сохранять «последние остатки дикой природы» или музеефицировать «типичные образцы» разных экосистем Земли. Заповедник мыслится как научная лаборатория, а исследования динамики экосистем на территориях, изъятых из хозяйственного использования, работают для научно обоснованного ведения хозяйства (прежде всего сельского, лесного и охотничьего, но также строительства, добычи минеральных ресурсов) на эксплуатируемых территориях, ландшафты которых нарушаются в той или иной степени использованием. Рациональность последнего состоит в том, чтобы точно определить оптимальный уровень хозяйственного воздействия на биоресурс (и предел нарушений природных ландшафтов, воспроизводящих соответствующий ресурс), за которым начинается подрыв первого и автокаталитическая реакция разрушения второго. Затем «в интересах» долговременной устойчивости эксплуатации территории или ландшафта требуется наложить такие ограничения на использование, которые, не мешая ему, не дают хозяйствующим субъектами, неизбежно заинтересованным в краткосрочном выигрыше, перейти этот рубеж. При социализме эта задача решается, при капитализме её трудно даже поставить, ибо эта постановка вопроса рассматривается в качестве «покушения на свободу предпринимательства». Кроме того, трудно найти субъекта, заинтересованного в этих действиях, ибо они выгодны обществу в целом, но не отдельным лицам и корпорациям. Так или иначе, столкнувшись с прогрессирующим истощением запасов биоресурсов, в странах «первого мира» пытаются «не перейти грань» за счёт квотирования, давления природоохранников и т.д., но с ничтожными результатами, не лучшими, чем для соболиного промысла в Московии XVII века. Исходно концепция заповедника была создана учёными России, которые видели гибельность частного предпринимательства, даже «цивилизованного», для природных ресурсов и дикой природы, и выступали за ведение планового хозяйства на научной основе в общенациональных масштабах. Это же входило в идеологические приоритеты Советской власти. И когда концепция была предложена советскому правительству природоохранными активистами (проф. Г.А.Кожевниковым и председателем Астраханского губисполкома Н.Н.Подъяпольским), то немедленно получило поддержку, несравнимую с другими странами. Как пишет Дуглас Уинер: «Для многих [на Западе] будет удивительно узнать, что ещё в 1920-х гг. и в начале 1930-х Советский Союз был на переднем крае развития теории и практики охраны природы. Русские первыми предложили выделять специально охраняемые территории для изучения экологических сообществ, и Советское правительство было первым, кто воплотил эту идею. Более того, русские были первыми, кто понял, что планирование регионального землепользования и восстановление разрушенных ландшафтов должны строиться на основе экологических исследований. В настоящее время этими идеями и концепциями руководствуются, разрабатывая политику в области охраняемых территорий, не только в Советском Союзе, но и во многих других странах» («Экология в Советской России. Архипелаг свободы: заповедники и охрана природы». М.: «Прогресс», 1991. C.7»). И наоборот: реставрация капитализма после 1991 года привела к ползучей коммерциализации заповедной системы, требованиям «зарабатывать на экотуризме» при одновременном нарастании трудностей научной работы. Несмотря на сопротивление сотрудников и природоохранной общественности власть не мытьём, так катаньем старается превратить заповедники в национальные парки, что лучше гармонирует с установившимся общественным строем. В последнее время партия власти пытается и прямо уничтожить заповедную систему страны. Плановая экономика позволяет не переходить оптимальный уровень эксплуатации природных богатств – так, чтобы «устойчиво снимать урожай» рыбы, леса или дичи, не разрушая природный ландшафт, воспроизводящий эти ресурсы, и не подрывая популяций эксплуатируемых видов. Рыночная же переходит этот уровень с гарантией. Из опыта известно множество подобных примеров, но важно теоретически объяснить эти факты. Дело в том, что при рассмотрении эксплуатируемых природных ресурсов (или вмещающих ландшафтов, воспроизводящих данный ресурс), становится очевидным – кривая зависимости темпов воспроизводства рыбы, леса, дичи и пр. от интенсивности эксплуатации имеет колоколообразную форму. Умеренное использование полезно, поскольку оно интенсифицирует воспроизводство биоресурса, и оптимальный уровень эксплуатации соответствует вершине «колокола» (одновременно это значит, что нарушения, наносимые при ловле рыбы морскому дну, лесу при рубке и пр. «не критичны», «успевают затягиваться»). Но как только пройден оптимальный предел интенсивности, тот же способ эксплуатации начинает подрывать ресурс, угнетая его воспроизводство – в том числе потому, что всякая эксплуатация природных ресурсов одновременно нарушает воспроизводящий их природный ландшафт, и за пределом оптимальной добычи природы не только не успевает репарировать «пятна нарушений», но, наоборот, естественные процессы дальше способствуют углублению нарушений, расползанию их пятен по площади и пр. Вот два примера: первый из них касается коренных сообществ на Гавайях, второй – соотношения фотосинтеза и дыхания в условиях изменения климата. Легко заметить, что экономическая логика планового хозяйства нацелена на долговременную устойчивость использования территории в целом. А рыночная логика направлена на максимизацию краткосрочного выигрыша для каждого из хозяйствующих субъектов. Отсюда «экологичность» плановой экономики, которая состоит в том, что, какую территорию и какой вид эксплуатируемых ресурсов не возьми, она заставляет делать затраты на регенерацию ресурсов и реабилитацию ландшафтов одновременно с эксплуатацией. Плюс нет лишних расходов сил и ресурсов на конкуренцию между компаниями: не случайно известное биологам условие конкурентного равновесия между видами, которое дают уравнения Лотки-Вольтерра, означает трату известной части ресурсов именно и только на саму конкуренцию, а не на воспроизводство популяции. И наоборот: экоопасность рыночной экономики состоит в том, что вложения в добычу ресурсов (для производства товаров=отложенных отходов) производятся сегодня, а вложения в регенерацию ресурсов и реабилитацию эксплуатируемых ландшафтов – завтра, а то и послезавтра. Не только частные корпорации, но и рыночно мотивированные граждане стараются всячески оттянуть этот момент, заплатить налоги, идущие на охрану среды, как можно меньше и позже и т.д. Ибо это работа на общее благо, у которого нет конкретного выгодополучателя – а она не имеет при капитализме ни смысла, ни мотивации. Соответственно, упускается время, нарушения естественных экосистем не успевают «затягиваться» – но, наоборот, разрастаются до уровня, при котором мультиплицируются. Социально-экономическая система человечества производит загрязнения быстрее, чем природа и человек успевают их очищать. Согласно общепринятым моделям развития кризисов в системе «природа-общество» – глобальной (пределов роста Д.Медоуз, Д.Медоуз и Й.Рендерс) и локальной, используемой для отдельных видов территорий, эксплуатируемых ресурсов и ландшафтов (Д.И.Люри), – при развитии экологического кризиса вследствие нелинейности и автокаталитичности процесса главный невозобновимый ресурс – это время для принятия решений, позволяющих поправить ситуацию. При капитализме это время с неизбежностью упускается, поскольку корпорации и правительства, – даже если они в конце концов уступают, – будут упорно отстаивать свои частные интересы, а за это время ситуация ещё больше ухудшится, что потребует ещё более радикальных мер, вызывающих ещё большее сопротивление. При социализме благодаря плановому ведению хозяйства на научной основе есть значительный шанс не упустить момент; Опыт социалистических стран показывает, что этот шанс в большинстве случаев не был упущен. Поэтому сравнимый уровень продуктивности с/х СССР и стран «первого мира» (при сравнении ГДР с ФРГ – больший) достигался при примерно на порядок меньшей дозе удобрений и ядохимикатов, и на порядок меньшей степени разрушения/трансформации «традиционного с/х ландшафта» с его колками, лугами, болотцами, перелесками, в староосвоенных регионах крайне важного для сохранения дикой природы. В развитых капиталистических странах он разрушается, что губительно для биоразнообразия, а в соседних с ними соцстранах был в целом сохранен. Известен пример сокращения биоразнообразия флоры лугов в ФРГ, запускаемого излишней эвтрофикацией, т.е. внесением избыточных доз удобрений; Еще более показательным примером является известный феномен «аисты против капитализма». В разделённой Корее, и в разделённой Германии равно любимые людьми аисты лучше сохранялись в «социалистических частях», как вследствие лучшей сохранности «традиционного с/х ландшафта», так и вследствие развитости низовой природоохранной инициативы, вроде существовавших в нашей стране школьных лесничеств и зелёных патрулей. Один и тот же уровень индустриального и промышленного развития в «урбанизированных ядрах» регионов достигался при существенно лучшей сохранности естественных экосистем и биоразнообразия на периферии, существенно меньшей нарушенности природных ландшафтов фрагментацией извне и инсуляризацией изнутри, способствующих вымиранию «диких» видов флоры и фауны под действием «островного эффекта». Следовательно, даже несовершенный социализм был гораздо экологичнее капитализма стран первого мира – почему, собственно, около 80% биоразнообразия стран Европы сохранилось на территории Европейской части бывшего СССР. И наоборот: экономическая логика капитализма требует оптимального использования вложений финансового капитала. Они должны давать максимальную отдачу в наименьший срок, а износ с разрушением рабочей силы или естественных экосистем не являются ни приоритетом, ни даже критерием при оценке эффективности. Отсюда следует, что оптимальный уровень эксплуатации будет гарантировано перейдён практически всеми природопользователями, несмотря ни на какие рекомендации учёных, сопротивление природоохранной общественности и пр. Как именно это получается «технически», показано в известной модели «пределов роста» Денниса и Донеллы Медоуз. И действительно, по вышеописанной схеме оказались подорваны не только крупнейшие места рыбных промыслов в зонах апвеллингов, но и рыбные запасы внутренних морей, полностью окружённых странами «первого мира», с прекрасно развитой прикладной наукой, способной вычислить уровень устойчивой добычи и донести это знание до общественности, настроенной вполне экологично. Но плетью обуха не перешибёшь, и местные капиталисты умеют брать своё. Власть капитала есть власть капитала; поэтому рыбные запасы Европы уже сильно подорваны и могут быть уничтожены к середине 21 века. Тем более что вся досоциалистическая история охраны и разграбления природных богатств показывает, что всякое ограничение предприимчивости индивидов, особенно на научной основе, в принципе давало шанс на первое, а её развязывание обязательно вело ко второму – именно потому, что общество «предполагает» быть вечным, индивид мотивируется жить принципом: «хоть день, да мой». Как писали Сидней и Беатриса Вебб в «Упадке капиталистической цивилизации» (Л., 1924. С.108), «капитализм без малейшего колебания уничтожит массу полезных продуктов или закроет свои работы и представит служащих во власть нужды, чтобы сохранить цены. Это прямой саботаж, и саботаж является силой, угрожающей теперь существованию цивилизации…. Позднейшим открытием явилась гибель, которую капитализм принёс тем общим ресурсам, которые не были обращены в частную собственность, как воздух, загрязнённый дымом и вредными испарениями, отравляемые промышленностью реки, загаживаемые проезды и пустоши». Дальнейшим развитием этого обобщения стала модель мировой динамики Денниса и Донеллы Медоуз («Пределы роста»): она показывает, что нынешняя ситуация стала как бы отрицанием отрицания описанного у Веббов. Обращение в частную собственность не только не сохраняет ресурсы и воспроизводящий их природный ландшафт, но напротив, способствует их ускоренному истреблению. Поэтому капиталистический мир-экономика отреагировал контринтуитивно на прогноз Денниса и Донеллы Медоуза также Йоргена Беренса о глобальном экологическом кризисе и коллапсе. Анализируя реальное развитие мировой социоэкономической системы в сравнении с прогнозом за годы, прошедшие после устойчивого развития, Медоуз отмечает, что как бы в ответ на него ресурсы стали тратить быстрей, а загрязнение превысило прогнозируемый уровень – в точном соответствии с «экономическим способом суждения». Вообще, что меня восхищает в авторах моделей пределов роста – что они, плоть от плоти буржуазного класса, спокойно и объективно, без употребления каких-либо «политических терминов», показывают главную причину невозможности устойчивого развития при капитализме и губительности этого общественного строя для природы: классовое разделение и социальное неравенство. «Десятилетия экономического роста только увеличивали разницу между богатыми и бедными странами. В программе ООН по развитию содержатся данные о том, что в 1960 г. 20% мирового населения, проживающего в самых обеспеченных странах мира, имели доход на душу населения в 30 раз больше, чем другие 20% населения, проживающего в беднейших странах. К 1995 г. соотношение средних доходов 20% богатейшего и 20% беднейшего населения мира выросло с 30:1 до 82:1. В Бразилии беднейшая половина населения в 1960 году получала 18% национального дохода, а в 1995 году – только 12%. Тогда как 10% богатейшего населения Бразилии получали 54% национального дохода в 1960 году и уже 63% – в 1995 г. Среднестатистическая африканская семья получала в 1997 г. на 20% меньше, чем в 1972 г. Сто лет экономического роста дали миру только чудовищное неравенство в распределении доходов между богатыми и бедными. Два показателя, подтверждающих это: доля валового национального продукта и доля энергии, потребляемой социальными слоями с разным уровнем доходов – приведены на рис.1. Изучив это явление с позиций системной динамики, мы сделали вывод, что его причины лежат в самой структуре обратных связей в системе. Ускорение или замедление работы системы принципиально не меняет её поведения до то тех пор, пока сама структура системы (присущие ей контуры причинно-следственных связей) не будет пересмотрена. Сам по себе непрерывный рост только увеличивает разрыв между богатыми и бедными. Какая же структура ответственна за увеличение пропасти между богатыми и бедными, несмотря на огромный подъём мировой экономики? Мы выделили две основные структуры. Первая относится к разделению социальных слоёв, что присутствует в том или ином виде в большинстве культур, хотя в некоторых из них – в специфической форме. Речь идёт о систематическом вознаграждении привилегированных слоёв, когда они получают всё больше власти и ресурсов для получения всё больших привилегий. Примеры можно привести самые разные – от явной или неявной дискриминации по этническому признаку до налоговых послаблений богатым слоям; от недоедания, которым страдают дети из бедных слоёв общества, до привилегированных частных школ, куда отдают детей из богатых семей; от прямого подкупа для достижения политических целей (даже в демократических странах) до принципа начисления процентов, при котором средства перетекают от тех, кто имеет денег меньше, чем нужно, к тем, кто имеет их больше, чем нужно. В системных терминах про эти структуры обратных связей говорят «деньги делают деньги» (или иначе «имущему воздастся, у неимущего отнимется»). Вторая структура, поддерживающая нищету, основана на том, что богатым странам (также как индивидам и корпорациям) проще сохранить, вложить и приумножить свой капитал, чем бедным. Богатые не только имеют больше власти, чтобы диктовать рыночные правила, заказывать разработку новых технологий, и управлять ресурсами, но ещё и обладают капиталом, накопленным за сотни лет роста, и эти средства год от года приумножаются. Основные потребности в богатых странах уже удовлетворены, и высокие темпы роста капиталовложений можно обеспечить без необходимости лишить население средств к существованию. Медленный рост численности населения позволяет больше средств направлять на экономический рост и меньше – на здравоохранение и образование, чем это могут себе позволить страны с быстро растущим населением. В бедных странах, напротив, накопление капитала сильно осложняется ростом численности населения. Эти страны не могут позволить себе большие объёмы реинвестирования, поскольку средства нужны на постройку школ и больниц, а также на удовлетворение насущных потребностей. Из-за таких неотложных трат остаётся мало средств для инвестиций в промышленное производство, поэтому экономика развивается медленно. Демографический переход застывает на промежуточной фазе, когда велика разница между коэффициентами рождаемости и смертности, когда у женщин нет привлекательной альтернативы рождению детей – нет возможности ни учиться, ни работать – дети становятся одной из немногих доступных форм инвестиций. В результате население растёт, но богаче не становится. Как говорится, у богатых прибавляются деньги, у бедных – дети». Рыночная конкуренция, производящая разделение на лучших и худших, и общественный строй, позволяющий первым ездить на вторых верхом, впустую расходуют ресурсы экосистем, которые иначе пошли бы на «репарацию повреждений» от человеческого хозяйствования – и природа Земли успевала бы очищать загрязнения и восстанавливать нарушения, наносимые нами. За счёт этого коммунизму – как строю с плановой экономикой и без «свободы предпринимательства» – необходимо будет совместить научный прогресс и развитие индустриальной цивилизации с сохранением биосферы, также, как товарищеские отношения вместо конкурентных и общественное воспитание детей экономят ресурсы и уменьшают отходы. Всякое обобществление выгодно и рационально – повышает производительность и уменьшает затраты, также как увеличение социального равенства – но на «длинной дистанции». Поэтому я за коммунизм – он больше связан с наукой, дающей нам «новое вино», чем с этикой, представляющей собой «старые мехи»; он взывает к рациональности вместо эмоций или случая/удачи; и нарушает природу ровно в той степени, в какой умеренное нарушение увеличивает воспроизводство биоресурсов, а не подавляет его... Вольф Кицес