Душевные истории

Я до раздражения не любил, когда жена представала передо мной в таком виде. Смотреть на дорогу… Она была жалкой. Я смирился с тем, что её скоро не станет, даже ждал этого дня. А Надя боролась. Одна. Моталась по обследованиям, проходила химию, реабилитацию… – Я верю в тебя. Ты сможешь, – врал я. Я поддерживал её как мог, на словах. Понимаете, я не люблю больницы. Меня мутит от запаха лекарств и от вида белых медсестринских халатиков, я не люблю эту холодную чистоту больничных коридоров и аскетичную унылость палат. – Ничего не бойся, ты справишься, – говорил я и отпускал её одну в мир шприцов, капельниц и стеклянных колб. Мы с сыном редко её навещали. Хорошо, что сын уже подросший пацан, ему девять лет… Я справлюсь с ним и один, без неё… Без неё даже будет проще. Когда в доме есть человек, который очень долго и тяжело болеет, это выматывает, истощает, отнимает много сил у тех, кто находится с ним рядом. А мне работать надо, я всех содержу. Мой запас энергии не бесконечен. После выслушивания жалоб Нади о её самочувствии я и сам начинал казаться себе больным, мне передавалось мрачное состояние её духа, мысли тянулись в депрессивный уклон и тоска одолевала жгучая, вязкая, неотступная – как жвачка, намертво прилипшая к джинсам. Даже словесная поддержка, которую я оказывал ей, выливалась для меня в моральное истощение, словно она высасывала из меня силы, чтобы жить дальше самой. За счёт меня. И я абстрагировался ещё больше. Плотнее взялся за работу, чтобы были объективные причины моего отсутствия дома. Оставался ночевать у матери, прикрываясь тем, что не придётся утром ехать на работу по пробкам. В общем, свёл свою помощь до минимума. У Нади была опухоль в мозге. Она прошла химию, ей сделали операцию по квоте. Долгое восстановление, ремиссия, а потом… Потом всё вернулось в более осложнённом виде. В нашем городе не было технологий, позволяющих произвести точное обследование. В тот день я вёз её в Москву. Мы выехали на заре. На чистейшей заре… Снег лежал на полях и он был цвета сакуры – так на нём отражались розовые лучи рассвета. Надя заснула, сын на заднем сиденье тоже задремал… Мы со Стёпой решили сходить в планетарий, пока Надя будет проходить обследование. Когда Надя проснулась, начал срываться мелкий снег и подул ветер. Утреннее небо затянуло серой простынью непогоды. Она нашла в сумочке таблетку, запила минералкой. Я понял, что у неё болит голова. Уточнять не стал. Она расстегнула куртку, потянулась и сняла парик. – Жарко в машине. Кожа взопрела, словно под шапкой. – Угу. – Где мы едем, Юр? – спросила она, разглаживая на парике искусственные волосы. На этом участке трассы не было указателей и Надя беспомощно оглянулась на поля. – Скоро подъедем к тем местам, где я жил в детстве. – Да? Это где? Ты не рассказывал. – Молчаново. Выедем через эту деревню на М-2, чтобы не платить за платную дорогу. Надя промолчала. Она знала, что я старался сэкономить на всём, где можно. Квоту на первую операцию она ждала полтора месяца. Повезло ещё. Хочешь сразу – плати 250 тысяч. Случай сложный и цены соответствующие. Денег таких у нас не было. Надя не заводила разговора о том, что нужно влезать в долги или брать кредит. Кто это всё будет отдавать? Я. Надя не заикалась о платной операции, надеялась дожить до бесплатной по очереди. Она держалась ради сына, еле ползала… Я тоже молчал. Она умрёт, а мне потом одному тянуть Стёпку и отдавать долги? – Смотри как погода портится. Ох и завывает… – Это называется метель, – ответил сын. На подъезде к Молчаново снег становился гуще с каждой секундой. За каких-то пять минут стало мести так, что пришлось сбавить скорость до минимальной – ни зги не видать. Как зачарованные, мы смотрели на поле: ветер поднимал на нём пласты снега, взвивал в воздух и гнал, гнал, гнал… Показались первые домики деревни, но резко исчезли за снежной стеной. Ветер выл, наша машина трещала… Настоящее светопредставление. Мне пришлось резко съехать на обочину – за пару секунд наше лобовое стекло оказалось сплошь залеплено снегом. Дворники вышли из строя, не выдержав натиска стихии. – Выйду, посмотрю что с ними. Я открыл дверь и тут же снег обжёг мне лицо, мелкие кристаллы льда впились в каждый сантиметр кожи. – Тебе помочь? – крикнула Надя. – Нет, оставайся в машине! – не менее громко ответил я. Выло и скрежетало так, что приходилось только кричать. – Мама, мне в туалет надо срочно, я уже еле терплю, – признался Стёпа и, не дожидаясь разрешения, сразу выбежал. Надя – за ним. В машину тут же ворвался снег и ей пришлось закрыть дверь. Она накинула капюшон, закуталась поплотнее в куртку. В руках у неё остался трепаться по ветру парик. – Стёпа, далеко не отходи! Ну что тут у тебя? – спросила она, прикрывая рукой лицо. – Вернись в машину ради Бога! – вспылил я, еле разбирая что и как. – Плохо всё. Буду чистить. Надя попыталась открыть дверь, но она оказалась запертой. – Юра, дай ключи, двери заблокировались. – В смысле, блин?! – Ну не знаю, блокировка почему-то сработала. Я бросил дворники и подошёл к своей двери. Она тоже не открывалась. Ключи остались в замке зажигания. – Обалдеть! Ситуация просто бинго! И что теперь делать? Мы тупо столпились втроём у машины. Нервы мои сдались и я орал. Я понимал, что в такую метель ни одно такси не приедет в эту дырищу. – Какого чёрта вы оба вышли из машины? Что ты с ней сделала, что заблокировались двери?! – Я не знаю, не знаю! – испугалась Надя. За те пять минут на улице мы стали выглядеть, как три снеговика. Мимо проползла легковушка, но мы её упустили. Больше машин не было, дорога опустела и её быстро заметал снег, образуя намёты. Единственное, что нам оставалось – это податься в деревню, напроситься к кому-нибудь, чтобы переждать метель. Я смутно помнил оттуда нескольких друзей детства, но все они выросли, возможно, разъехались… В общем, не знал куда обратиться. У первого же покосившегося домика, зелёного, с резными ставнями и крыльцом, мы увидели, что к калитке пробирается сквозь стихию старушка. Хоть деревня и значительно изменилась, обросши высокими каменными заборами и коттеджами, этот домик я помнил отлично. Странно, что он совсем не изменился за тридцать пять лет… Во времена моего детства он выглядел также: стоял ветхо и жалко на краю деревни, отдавая теплотой русской глубинки. Я с родителями жил рядом… Вспомнилось мне, как летними вечерами длинной вереницей возвращались по домам коровы, забредали в переулки, ухватывая мокрым ртом траву, лакомились яблоками, которые в сезон обильно осыпались с нашей яблони за двором. Старушка приманила меня к себе. Я подошёл к ней, сопротивляясь встречному ветру. – Не местные? – Здравствуйте! С машиной беда случилась, – я махнул рукой в сторону дороги, наша машина была похожа на смазанное пятно, – заблокировались двери и что делать не знаем. Я с женой и сыном… У меня жена очень больна. – Зови их сюда. Ко мне заходите! – сипло прокричала старушка. В домишке была большая холодная веранда вся заставленная рухлядью. В самом доме только одна комната и кухня. Обстановка давних времён: всё простое, без изысков, но довольно опрятное, как у бабушки в детстве. Один угол комнаты занимали иконы, под ними – столик с белой скатертью, а на нём лампадка и затёртая книга. – Простите, мне бы сесть… Тошнит… – виновато сказала Надя, держась за грудь той рукой, в которой остался парик. Она была очень бледна. Бабушка засуетилась и поправила единственную кровать с высокой подушкой. Подушка была накрыта вышитой салфеткой – так мило! Я провёл Надю до кровати. Она легла и тут же закрыла глаза. – Замёрзли? Чай сделать? – уточнила бабуля. – Да, пожалуйста. Мы с сыном, смущаясь, сели на диванчик. В чужом доме было очень неловко, но меня не покидало чувство, что я здесь уже был и эти часы в полный рост напротив дивана были мне очень знакомы. Сеть наших мобильных операторов здесь не ловила и сын принялся играть скаченными играми. Я слушал тишину и ход часов… Старушка возилась на кухне. Её белая косынка… её глаза, сияющие ярко, как сапфиры, не выцвевшие от старости лет… её зачёсанные под косынку волосы, белые, как снег… К точно такой же старушке меня водила в детстве мать. Я заикался до шести лет, испугался как-то собаки. Помню, та старушка отливала мне испуг воском и тыкала мне в лицо иконы. Я готов был поклясться, что та бабулька жила в этом же доме! Но это не могла быть она! Прошло столько лет! Разве могла она ничуть не измениться? Да она уже давно померла! Баба Тоня, баба Тая… Как же звали её? – Слушай, Надь, – подкрался я к жене, – бабулька не кажется тебе странной? Я этот дом отлично помню, как он не развалился только за тридцать пять лет… Да и бабка эта одно лицо с той, что здесь жила. Знаешь, она колдовала… Точнее, людей лечила воском, молитвами… Странно всё. – Неужели? – простонала Надя. – Что – голова болит? – Всё болит. Если это она, попроси, чтобы мне стало легче. – Ага, побежал. Не хочу дурачком выглядеть. – Чай готов! – провозгласила старушка и появилась в проёме. – Юра, миленький, ты поднеси жене чашку, попои её с ложечки и вот мёд в сотах, пусть пожуёт немного, авось легче станет. – Да я сама могу… – начала вставать Надя. Я поставил торчком подушку, прислонил к железному изголовью, чтобы Надя смогла присесть. – Экономь силы, дочка, тебе они ещё понадобятся. Юре будет не трудно, – сказала она и гипнотически посмотрела на меня. Я почему-то не смел ослушаться, выполнил всё, как она сказала. В голове вертелись два вопроса: откуда эта женщина знает моё имя и почему я раньше был так жесток к Наде. Ведь не впервые случается так, что Надя не может сама попить-поесть, лежит несколько часов, пока не появятся силы, а я вроде бы и предлагаю помощь, но не настаиваю. Поэтому сейчас, видя, как она оживает на глазах после четырёх ложек облепихового чая и куска пчелиного воска за щекой, я впервые почувствовал себя виноватым и даже отзеркалил на себя страдания Нади. – Дальше я сама, ты иди, иди, – улыбнулась Надя и уверенно забрала у меня чашку, ложку и мёд. Сын уже уплетал за обе щеки бабулькины блинчики, елозя ими по тарелке с вареньем. – С каких это пор ты ешь варенье, жук? – Ты попробуй, пап! Оно из земляники! – не мог остановиться Стёпка. Бабушка сразу выставила передо мной тарелку. – Извините, а как вас зовут? – спросил я, смущаясь. – Антонина. Просто баба Тося. Ты ешь, налегай, а то сынок у вас шустрый. – Да… жена такое не готовит с тех пор как… А вы откуда моё имя знаете? Я вроде бы не представлялся. – Да как же? Ты мне сказал: “здравствуйте, меня Юрий зовут…” – Разве? – Точно. Старушка смотрела на меня с лукавой насмешливостью. Я не знал кому верить: ей или себе?.. После еды меня начало клонить в сон, встал-то я рано. Метель продолжала завывать за окном. Я лёг рядом с Надей и пытался придумать способ как открыть треклятые двери авто. Я заснул, но через какое-то время меня разбудила Надя, точнее голос её. Она встала и разговаривала с хозяйкой. – Скажите, а вы случайно не знаете, есть ли здесь в округе целители или кто-то вроде того? “Решила издалека подойти”- подумал я в полудрёме. – “Хитро”. – Да где уж, деточка, все перевелись. Надя вздохнула. – А ты как себя чувствуешь? Получше уже? Вижу, щёчки порозовели. – Да, знаете, голова перестала болеть. – А знаешь что? Ты помоги мне пока, а я подумаю, может и вспомню кого. Видишь икона в углу? Сними её, пожалуйста, и оботри от пыли, я тебе тряпочку дам. А я подумаю… Они так долго возились, что я опять уснул. И приснилось мне, что на иконе той Николай Чудотворец, а мы как-то всегда были далеки от церкви. И я смотрю на эту икону глазами Нади и молюсь от сердца, чтобы он исцелил меня, то есть её, не ради себя, но ради мужа и сына, что она не может уйти и оставить их одних, что она любит нас больше всего на свете… Меня растолкала баба Тося. С удивлением я обнаружил, что уже обед. В окна светило солнце, а жены и сына не было рядом. – Они гулять вышли. Одевайся, тебе тоже полезно. Я и понять ничего не успел спросонья, как баба Тося вытолкала меня на веранду. У меня чуть челюсть не отвалилась, когда я увидел то, что было за стёклами. Вы не поверите. Лето. За окнами было лето. Я толкнул дверь и вышел на крыльцо… Тепло, птички чирикают, кудахчут куры и где-то вдалеке слышен заполошный крик утки, как смех: “ха-ха-ха”. Я поражённо оглядывался вокруг и понимал, что нахожусь отнюдь не во дворе бабы Тоси… Это был двор моего детства. Кто-то вложил деньги мне в ладонь и голос мамы (мамы!) сказал: – Съезди на велосипеде за хлебом. Такое было тысячу раз в моем детстве… Я пошёл к калитке. Там мой велосипед, прислонённый к ограде для цветов. За калиткой – яблоня, облепленная плодами. По дороге гнали коров, а я боялся коров, однажды одна корова за мною погналась. Я решил переждать и завороженно смотрел на улицу. Это что – сон? Я ведь и не помнил деталей! А здесь всё ровным счётом также, как было! Коровы прошли, но одна остановилась перед моей калиткой и стала есть лежавшие на земле яблоки. Вышел сосед. Он знал, что я боюсь коров, поэтому приказал своей овчарке “взять его”, но с участка не выпустил. Псина залилась громким лаем. – Не надо, пусть не лает, корова сама уйдёт! – сказал я. – Вообще-то это не корова, а бык, – ответил сосед, – современные дети в анатомии полный ноль, такое животное обозвать коровой… Тут я понял, что и впрямь стал ребёнком в коротких шортиках и кожаных сандаликах. Сосед почему-то обиделся и ушёл, оставив собаку лаять, а я решил восполнить своей пробел в анатомии и подошёл поближе к забору. В этот момент появился телёнок. Он зашёл в небольшой тупик перед моей калиткой и замычал от страха, его пугала собака. Бык посмотрел на телёнка, на яблоки, затем на неугомонного пса. Бросив еду, бык подошёл к калитке соседа и упёрся копытами в землю, встал в позу, как будто он держит рогами калитку, хотя на самом деле он даже не касался этой калитки. Собака просто взбесилась, захлёбываясь лаем, а телёнок понял, что больше бояться нечего: он прошёл за спиной у быка, резво вылетел на главную улицу и промычал, что он в безопасности. К нему тут же подлетели другие телята и вся компания умчалась вперёд, а бык вернулся доедать яблоки. Я смотрел на быка и пребывал в шоке. Во-первых, я вспомнил этот эпизод из детства, а во-вторых, всплыли в памяти и выводы о нём. Не зря греки изображали Зевса быком – умным, мужественным, сильным и заботливым животным. Он помог телёнку не словом, а делом. Он мог бы сделать так же, как мне сотни раз говорили собачники, когда я приходил к ним в гости. Вместо того, что придержать беснующуюся псину, они говорили: “не бойся, он не кусается”. И я шёл по двору, перебарывая свои опасения, а собаки бросались на меня, потому что чувствовали мой страх. И я вырос и стал таким же, как те собачники – вместо того, чтобы поддержать делом больную жену, я просто говорю “не бойся, у тебя всё получится” и не делаю ничего, чтобы ей помочь. Ведь я мог бы и сам заниматься такими вещами, как выбивание квоты, поиск медицинских центров, переговоры с врачами, выбор наиболее успешного лечения и прочее прочее… А я просто ждал когда она умрёт. Я был хуже этих собачников, а уж до благородного быка мне было далеко, как до звёзд. Из размышлений меня вырвала старушка. Баба Тося подошла к быку и погладила его, затем посмотрела на меня и сказала: “Ну, чего стоишь? Действуй! Болван…” – Юра, Юра, Господи, ну ты и спишь! Я открыл глаза и резко подорвался. Я смотрел на жену, бабу Тосю и сына, как будто меня ошпарили кипятком. Баба Тося давилась улыбкой. Что это было? Так я спал? Как явственно! – Погода утихомирилась, – сказала Надя, – и ты не поверишь – Стёпа сбегал к машине, она открылась! Вот ключи! От души поблагодарив бабушку за гостеприимство, мы вышли и направились по занесённой снегом тропинке к машине. Я очистил лобовое стекло, вырулил с обочины и мы поехали дальше. Я посмотрел на дом бабы Тоси и резко дал по тормозам. На месте дома были… развалины. Обрушенная крыша, заросший деревьями двор, сорванные ставни… – Надя, посмотри на дом! – Это как вообще… – поразилась и Надя. Мы проехали чуть дальше. Возможно, перепутали дом? Но нет, других похожих не было и близко. Я поёжился в суеверном ужасе. Вскоре Наде сделали повторную операцию. Никаких квот мы ждать не стали. Я взял кредит, да и сотрудники с родственниками хорошо помогли, я не постеснялся просить. Я сопровождал её повсюду, решал сам все вопросы… Я так был перед ней виноват. И Надя выздоровела. Пять лет в ремиссии. Неизвестно кто нам помог: те иконы, которым она молилась, или призрачная баба Тося, вернувшаяся на полдня с того света, чтобы промыть мне мозги, или же Наде просто не хватало сил, чтобы справится с этим в одиночку… Наверное, всё вместе. Автор: Пойдём со мной

Ну ладно, осталось досидеть эту пару, а там на автобус и на вокзал железнодорожный. К бабушке на выходные. Там, на вокзале, есть аптечный пункт. А дальше чуть больше часа на электричке, и она у бабушки. А уж бабушка ... там у неё все пройдёт. Пара длилась необычайно долго. Ксюша вся извелась. Боль усиливалась. Но, наконец, муки сидения на одном месте прекратились, и она вышла из корпуса университета. На улице было мерзко – снег вперемежку с дождём. Говорила же мама – надевай зимнюю куртку, нет же, она вырядилась налегке. А тут – почти зима. Куртка короткая, джинсы тонкие... Ох, оказаться бы сейчас прямо сразу – у бабушки! На улице стало немного полегче, боль рассосалась, спряталась в дебри, и как будто затаилась, готовая к новому штурму. Как назло, долго не было автобуса. Ксюша промочила ноги. Пока ждала автобус, боль пришла с новой силой. Новый штурм, прямо схватки какие-то. Люди, прячась от дождя и снега, бежали по своим делам, иногда толкая, застывшую от боли студентку. Хотелось выть... Мест в автобусе не было. Темнело в глазах. Но молодой девушке стыдно просить место в автобусе, и Ксюша терпела. Уже начались подозрения "а как там... всё ли в порядке сзади?" и она постаралась встать спиной к окну. По полу автобуса жутко дуло - окоченели ноги. Хотелось к бабушке. Аптечный киоск на железнодорожном вокзале был закрыт. До электрички было ещё минут 40. Ксюша уселась на вокзальная сиденье, наклонилась вперёд и сильно прижала сумку в животу. Так было легче терпеть. Она делала вид, что спит на сумке. А на самом деле изо всех сил прижимала её к больному месту и считала до ста, переводя дыхание. – Ноги подними и сумку! – услышала она. В полупустом зале уборщица мыла пол. – Я не могу! – Чё так? – Живот болит. – Может скорую вызвать тебе? – уборщица жалостливо посмотрела, всё понимая. Женщина - женщину. – Неее, доеду... В такой же позе, сцепив крепко зубы от боли, она ехала и в электричке. Как дошла до бабушки, даже и не помнит. Бабушка, увидев промокшую внучку, её темные круги под глазами, лоб со складками, озноб - всё поняла сразу. – Бабуль, ношпу дай! – Так. Садись, сейчас. Снимай всё с себя. Ты промокла насквозь. А дальше началась та идеалистическая картина, которую могут нам организовать только бабушки. – До сих пор в синтетических колготках! Без носок! – причитая, суетилась над внучкой бабушка. – Бабуль, за что нам, женщинам, это! – Ну, пока замуж не вышла, и я так мучилась, потом полегче стало, – успокаивала она. И вот уже Ксюша в колючих шерстяных носках, длинной футболке, в бабушкином фланелевой халате и вязаной ее любимой темно-зеленой шали. – А таблетки? – кричала она из ванной. – Сначала ложки три лапшички куриной горячей съешь. Давай-давай, через "не хочу". А бабушка уже кладёт рядом с тарелкой лапши две долгожданные и такие необходимые таблетки и наводит что-то лекарственно-кислое и горячее в стакан, процеживает отстоянную травку. Лапша, лекарство и забота бабушки вскоре возымели действие: ушла боль, появилась испарина и расслабление, даже шаль уже была лишняя. А бабушка что-то там растирает бальзамом и брызгает в рот. Захотелось уснуть тут же – за кухонным столом. Ксюша откинулась и закрыла глаза. Вот оно - счастье. Но счастье не кончалось. Оно ждало её в виде пушистой перины и мягких подушек. Она упала на кровать, как будто в ней было килограмм сто. А когда бабушка подоткнула одеяло со всех сторон, Ксюша уже не могла даже пошевелиться. И перед самым сном подумала: "Не хочу я замуж! Никто в жизни не сумеет так любить, как любят нас наши бабушки!" Автор: Рассеянный хореограф

Андрей стоял на остановке, ожидая хоть какой-нибудь транспорт, в направлении дома. Наконец-то их отпустили. До нового года оставалось три дня. Сейчас не новый год, а ожидаемая сессия занимала все мысли, а ещё больше предстоящий диплом. В его ранце было больше конспектов, чем вещей. Автобус задерживался. До его села было часа три езды. Он бы сел уже в любой автобус, даже с пересадкой, только бы двигаться в направлении маминого тепла, а не стоять тут на пронизываемой ветрами остановке. – Я до Верюгино. Надо кому? Остановилась попутка. Андрей заглянул. – Мне до Малашевки, подбросите? А сколько? – Залезай, договоримся. Андрей бросил рюкзак назад, увидел там аккуратно завернутую в целлофан меховую вещь, и с радостью сел рядом с водителем в теплый уютный салон дорогого авто. Он замёрз. – Я не ради денег, а так. Не люблю один ездить, а дорога неблизкая, – сказал, прибавляя тепло печи, водитель – респектабельный мужчина лет пятидесяти, – Оплатишь беседой. Он посмотрел на Андрея и улыбнулся. – Куда едешь? – Домой, к родителям на праздники. Я из Малашевки. Учусь тут. Вот на каникулы, потом сессия. – Готовиться будешь после праздников? – Ага, надо.... А дальше пошёл рассказ о зловредности преподов, о том, как напрягают они несчастных студентов, как трудно стало сейчас на сессиях таким вот простым безденежным пацанам. На выезде из города остановили их на посту сотрудники ГИБДД. Гаишник взял документы водителя и тут вдруг вскинул руку в воинском приветствии, и стоял по стойке смирно, пока машина не отъехала. – Вы военный что ли? – оглядываясь на странного гаишника спросил Андрей. – Ну да, в некотором роде, – как-то неопределенно ответил хозяин автомобиля. – А Вы к кому едете? – спросил Андрей. О себе он много уж наболтал, а вот о водителе ничего не знает. – Я? - вопросом на вопрос ответил тот и замолчал. Андрею показалось, что он задумался, а может просто сосредоточился на дороге. Ветер к вечеру поднимался, дорогу заметало, пригоршни колючего снега били по стеклу. Но вскоре водитель заговорил. – А я, наверное, к себе еду, в детство. Я вырос там, в Верюгине, но давно уж там у меня нет никого. Родителей в город перевёз, умерли они уж давно, я поздний был. – Так к кому же едете? К родне? – И родни там нет. А еду я к учительнице своей первой. Только она об этом не знает. – Это ей? – Андрей показал на большой свёрток сзади. Водитель мотнул головой. Андрей замолчал. Он почувствовал, что после этого вопроса мужчина как-то погрузился в себя, задумался, на лбу появилась складка. Запорошенный лес, как будто по большому вертящемуся сказочному кругу мелькал за окном. Казалось, они выехали из реальности и оказались в необычайно философском месте, где нет ни времени, ни пространства. Они как будто висели в снежном потоке над тёмной полосой трассы с летящим навстречу снегом. Водитель заговорил, изливая то, что копилось в его душе долго и требовало слушателя, то, что озвучить было нужно, хотя бы для того, чтоб ответить на свои же вопросы. И для Андрея рассказ этот слился со сказочным заоконьем. В Верюгине школы никогда не было и нет. Они ходили в школу соседнего села – Артемьево. Автобусы школьные тогда ещё не придумали, идти надо было километров семь. Зимой прямо в одном из кабинетов школы оборудовали для таких как Сергей спальные места, типа интерната. И домой ходили они уже только на выходные. Водила их Лидия Ивановна – молодая учительница. Собирала в Верюгине, потому что сама оттуда родом, и вела. А было их там всего трое, а потом и вовсе двое ребят. – Она и сейчас стоит перед моими глазами. Девчонка совсем. Наверное, мы её любили за человечность, за добрые помыслы, но сказать об этом не умели. Воспитаны были в какой-то ненужной мальчишеской суровости. Она нам обещала, что жизнь будет у нас другая, надежды вселяла и мечты. Говорила, что скоро на месте нашей старой деревянной школы- барака построят новую светлую и с большими окнами. Мы верили, как не верить. Но, почему-то, смеялись. В пятницу, ближе к вечеру она вела их домой. Однажды, провожая их, уборщица школы баба Варя отдала юной учительнице свою тёплую шаль – пуховую. Завязала как ребёнку накрест и за спину. – Дивуюсь я на тебя, девка. Кости курячьи, а одёжа тоньше кожа. Эдак-то и настудить себя не долго. А нут-ка, надень! Пальто у Лидии Ивановны, и правда, было хиленькое. Серое тоненькое, с обветшалым искусственным воротником, который она старательно поднимала на ветру. Так она и стояла у Сергея в памяти – обвязанная пуховой шалью в сером пальто на тоненьких ножках и в больших валенках. А ещё он помнил как однажды в пути, когда были с ней вдвоём, попали они в ужасную метель. Ветер бесновался, захлёбывался в лесных дебрях, а потом внезапно накидывался и швырял в их лица пригошни колючего снега. Лидия Ивановна поставила свой тяжёлый портфель с тетрадками прямо в снег. Сняла с себя свою пуховую шаль и закутала ею Сергея, как малыша: крест - накрест завязала сзади. А потом стащила свои большие варежки и натянула их на ручонки Серёжи, в этот день он потерял где-то свои. Прикрываясь портфелем от хлещущего ветра, она тянула мальчика за собой. – А а я вот думаю: как же продувал её тогда насквозь этот ветер, её хилое пальтишко, её тонкий платок, сморщенные на коленях рейтузы. И зачем ей надо было вот так, вовред своему здоровью, заботиться о совершенно чужом для неё ребёнке? И ведь лучшим учеником я не был, учился так себе, хулиганил. В общем, обычный пацан. Да и дом свой она проходила, а потом, отведя меня, возвращалась через всё село. Прежде чем отпустить меня в мой двор, она снимала с моих рук свои варежки, забирала шаль, дышала на мои красные руки и ещё давала какие-то советы на выходные. Хотя саму дрожь била. А я не то, чтобы "спасибо", и "до свидания" - то после неё уж говорил. И убегал домой, как будто так и надо, так и требуется. И родители мои в благодарностях не рассыпались, не было тогда такого. А теперь вот мечтать стал – вот рвануть бы сейчас в то время, согреть её – девчонку совсем! Сергей помолчал. Андрей уже думал, что рассказ его окончен, но оказалось, это не всё. – Мы уж тогда постарше были, ходили сами. Но тут как-то вышло на санях ехать зимой. Опять вместе с Лидией Ивановной. А снега тогда насыпало немеряно. И вроде дорогу до этого расчищали, а всё равно лошадь встала. Провалилась ногами в сугроб и ни туда, ни сюда, бьётся, бедная. Возница ее распряг, но никак. Помощь нужна, лопаты. Вот и отправились мы с Митькой в деревню пешком, а Лидия с мужиком ждать помощи остались, лошадь ведь не бросишь. Недалеко отошли, вдруг слышим – гнусавый такой утробный вой. Волки. Знали мы, что бродила тут стая не то диких собак, не то волков. Уже и скот они не раз таскали. А подвывания всё сливались и как будто окружали со всех сторон, то приближаясь, то удаляясь. Мы растерялись. Что делать? Решили, что Митька в деревню побежит, а я назад, на выручку, если что. Картину, которую увидел Сергей, он не забудет никогда. Мужик стоял на расположенных санях и умолял Лидию, чтоб она тоже лезла к нему. Бог с ней, с лошадью. Но учительница с длинной оглоблей стояла перед бедной лошадью, ушедшей по грудь в снег. Лидия стояла к ней спиной и лицом в поле. А там черными пятнами лежали звери. Они перебежками перебирались всё ближе и ближе к людям и лошади, они выжидали. Серёга тоже струханул не на шутку. Но отвязал вторую оглоблю и встал невдалеке. Хрупкая маленького роста Лидия, утонув почти по пояс в снег, выглядела совсем не угрожающе. Но она свистела и кричала, ругалась и стращала волков. Те выжидали. Сколько бы ещё продлилось это стояние и чем бы закончилось неизвестно. Одно ясно, если б не окрики и оглобля Лидии, волки всего скорей уже б подобрались к лошадке. Но со стороны деревни показался УАЗик, от звука машины волки заволновались и ретировались. – Ну, Лидуха, ну ты даёшь, дурёха! – потом страшился мужичок- возница, – Ну, порвали б лошадь, я б отбрехался, а если б тебя? Глупая! – Так ведь жалко лошадку-то, – спокойно отвечала Лидия Ивановна. ... Сейчас на месте старой школы – большая новая светлая с большими окнами. И вот в декабре пригласили туда и Сергея. – Я, вообще-то, знаменитость, герой России. И там доску в честь меня повесили, отряд юнармейский назвали. – Ух ты, ничего себе! – Ну вот, приехал я туда, а там учительницей моя одноклассница работает. Спрашиваю: а где Лидия Ивановна-то? Ну она и говорит, что на пенсию ушла уже. Она ведь ненамного нас старше была, лет на 13 всего. Детей у неё не было, не родились дети. Муж умер. Одноклассница говорит, теперь вот скучает она по школе, видно. Сдала в последнее время что-то. Она показала Сергею фото на телефоне – недавно они ходили поздравлять старую коллегу с Днём рождения. Лидия Ивановна стоит во дворе, как показалось Сергею, в прежнем своём пальто. Хоть этого и не могло быть. Уехал он тогда с грустными мыслями. И всё думал и думал .... В честь кого и надо открывать памятные доски в школе, так это в честь таких вот учителей, какой была и остаётся его первая любимая Лидия Ивановна. А недавно поехали покупать жене шубу. И вдруг Сергей понял – если он сейчас этого не сделает, никогда себе не простит. Он позвонил однокласснице, попросил прикинуть размер, и выходили они из магазина уже с двумя шубами. Жена видела, как загорелись глаза Сергея, как важен для него этот шаг в прошлое. Не препятствовала, поддержала. Запорошенный лес, как будто по большому вертящемуся сказочному кругу мелькал за окном. Казалось, они выехали из реальности и оказались в необычайно философском месте, где нет ни времени, ни пространства. Они как будто висели в снежном потоке над темной полосой трассы с летящим навстречу снегом. Андрей очнулся только тогда, когда Сергей начал тормозить у остановки в Малашевке. – А тебя где высадить, брат? – Вон там, если можно, через пару проездов. Выходя Андрей спросил об оплате, Сергей махнул рукой. – Спасибо Вам! И не только за дорогу, за рассказ Ваш спасибо. Я теперь о вас только и буду думать и о вашей Лидии Ивановне. Я ведь на журналистском учусь. Вы прям идею для дипломного рассказа мне подарили ... Есть над чем подумать... Они тепло попрощались. Сергею осталось полчаса езды. Его учительница не услышала от него слов благодарности в детстве, не слышала их и потом, жизнь закрутила и унесла. И теперь он не стал мастером красивых слов, но она должна почувствовать его благодарность и любовь, просто хотя бы вот так, без слов, просто через тепло натурального меха. Как и он почувствовал тогда через пуховую шаль, через тепло её дыханья на свои раскрасневшиеся руки. Сергей прибавил газу. Хотелось приехать быстрее... Автор: Рассеянный Хореограф Наталья Павлинова

Наши женщины - лучшие в мире, всяким пендоскам на зависть!

Его железная воля, упорство и сумасшедшее желание — спасти, потому что спасать — это его работа! Тогда эту женщину спасли, потому что скорая помощь ехала по встречной полосе, сопровождаемая милицией и ни секунды драгоценного времени потеряно не было. Тогда я не смогла зайти в операционную — меня мутило от страха, от одуряющего металлического запаха крови вперемешку с горьким запахом пота, что лужей растекался под ногами хирурга. Врач ещё сутки сидела возле спасённой женщины, потому что декомпенсация могла наступить в любой момент. Она периодически подходила к окну и смотрела на заснеженный город сухими воспалёнными глазами. Я знаю о чём она думала. В этот момент, она не думала о том, что будет с этой пациенткой, если всё таки наступит декомпенсация. Врач смотрела на двух бездомных дворняжек, которые резвились на таком чистом белом снегу и ей, до одури, хотелось выбежать на улицу, вдохнуть чистый морозный воздух…. После нечеловеческого напряжения и суточного стресса, ей хотелось стать бездомной собакой…. Женщину спасли. Об этом не расскажут по телевизору. Как не расскажут про тысячи ежедневных подвигов в операционных и родзалах. Про это даже не вспомнят её коллеги. Это их работа. А через три года, эта врач, молодая и красивая, умрёт ночью во сне на диванчике в ординаторской, поджав ноги и, как ни странно, улыбаясь. Инфаркт. Врачи находятся на первом месте в структуре смертности в молодом возрасте от сердечно — сосудистых заболеваний. Про это тоже нигде не напишут. Зачем? Работа…. А через двадцать пять лет, привезут полностью обескровленную женщину после домашних родов в роддом. Но привезут поздно. И её не спасут, потому что время для спасения безвозвратно ушло вместе с кровью, которая вытекала в течении трёх часов дома на глазах духовной акушерки. Но через двадцать пять лет помимо телевидения и журналистов, которые всегда и во всём «профессионально» разбираются, появились ещё експерты — блогеры, которые считают, что они вправе давать оценку действиям врача! И самое удивительное, что их слушают!!! Оказывается — духовная акушерка, на глазах которой истекала кровью мать двоих детей — это не зло! Роды дома у женщины высокого риска по развитию кровотечения — это не зло! Роды онлайн за большие деньги — это не зло, это круто! А что ж тогда — зло? Как всегда — врачи… Руки прочь от моих коллег! Работа врачей — спасать жизни! Невозможно спасти всех и всегда. Особенно, если уважение к врачебной профессии уничтожается на всех уровнях, а человеческая глупость становится бесконечной. И ни одно СМИ никогда не напишет — сколько этих жизней спасено за сутки. И фамилии, и имена спасителей не напишет тоже. А вот говорить гадости о врачах силиконовым губами, не имея никакого представления об истинной цене врачебной профессии — это пожалуйста… На фото ниже — я, в шесть утра, когда привезли двойню с отслойкой плаценты и маточным кровотечением. Если увеличить это фото — у меня серый цвет лица и огромные мешки под глазами. Про своё собственное давление писать не буду. Эта цена спасения трёх жизней. В операционной было ещё девять моих коллег. Акушер-гинеколог, два анестезиолога-реаниматолога, два неонатолога, акушерка, операционная сестра, медсестра анестезиологии и санитарка. Девять человек, чтобы мы могли спасти! Вы ещё хотите домашние роды? А великих экспертов-блогеров, приглашаю в операционную помочь мне, всего лишь, снять халат. Но у них даже это не получится! Потому что развязать узлы, пропитанные кровью, наманикюренными пальчиками очень тяжёло, да и запах пота, страха, крови и адреналина, забивающий любую нишевую парфюмерию, выдержит не каждый. Хотя тазик, если начнёт тошнить — у нас есть. Руки прочь от врачей! Автор: Наталия Яремчук

и не говорила. А вчера она рукой пригласила к себе бабу Арину и Верочку. Они присели у неё в ногах. Варенька долго молча смотрела на них, потом, еле слышно проговорила:» Маманя, побереги Верочку, не отдавай её в детдом… а ты, Верочка, слушайся бабу Арину…вы тепереча вдвоём остаётесь…спаси вас Господь…» Из правого глаза выкатилась крупная одиночная слеза, и Варенька отошла. Бабка Арина с Верочкой повисли на Вареньке, заливаясь безутешными слезами. Но надо что-то делать. Баба Арина поднялась и, поглаживая Верочку по головке, тихо сказала:» Верочка, надо мамку нам как-то собирать в дальную дороженьку, безвозвратную, теперича ты круглая сиротинка осталась…» Затем она накрыла Вареньку простынёй и вышла на двор. Через плетень она увидела лысую голову соседа, Петра Акимыча. Он что-то строгал на верстаке и мурлыкал в свои тараканьи усики. Баба Арина подошла к плетню и поманила Петра Акимыча. Тот ничего не ведая, подошёл и как всегда хотел что-то схохмить, но видя печаль на лице бабы Арины, смолчал. Баба Арина, поднимая к глазам цветастый и уже полинялый фартук, слёзно проговорила: «Акимыч, Варюшка моя ить скончалась…помоги чем можешь, у нас ить нет мужиков-ту…» Акимыч помолчал, что-то промычал, почесал затылок и резво изрёк: » Да ты, Арина, не печальсь, помогнём конешно…я счас, сбегаю в контору и обскажу начальству, пушай тоже помогнут…я счас…» — и убежал. Вскоре прибежали соседки — Мотя и Агрипина. Они причитая прибирали, обряжали Вареньку. К вечеру в избе собралась, почитай, вся деревня. Кто причитал, кто молча плакал, а кто рассказывали всякое хорошее про Вареньку. Было то ей всего двадцать семь годков. Ну,вот и схоронили. На другой день баба Арина слегла. Она тихо лежала с перекошенным лицом и холодными, не подвижными руками. Верочка молча сидела около бабы Арины и тихо плакала. Она не ела уже два дня и баба Арина не просила есть. Верочка сбегала к Акимычу и всё как могла обсказала. Он наперво накормил ребёнка и вместе пошли » шевелить Арину». Акимыч понял всё сразу — «удар её зашиб». Позвали лекаря. Тот развёл руками — надо, мол, ждать. «Или-или…» Через неделю баба Арина отошла. Хоронили всей деревней знатную колхозницу. Она ведь из всех поселян первая признала Советскую власть и первая вступила в колхоз. Свела корову на новую ферму и весь инвентарь. Потом была активисткой, в ликбез сама записалась и всех своих доярок привела учиться. Депутатом была,хотя иконку в избе держала. Как-то приезжал уполномоченный из города и ходил по избам, изымал иконы. Было такое лютое время, не разрешали в Бога верить. Но Арина не впустила их в свою избу, сказала, что у неё больной холерой дед, а икон у них нет. Так она спасла свою Богородицу. С кладбища все провожающие тихо разошлись. Верочка лежала по-очерёдно на двух свежих могилках: то у бабы Арины, то у мамы. Вечерело. Начали сгущаться сумерки. Пошёл мелкий тёплый дождь, но Верочка его не замечала. Дорожки от дождя смешивались на личике со слезами, и солёной водицей затекали в рот. Плакала она безудержно и навзрыд. Затем плач перешёл в истерическую дрожь, и она уже кричала: — » Боженька, забери меня тоже, зачем ты маму и бабушку забрал? Куда они улетели? Дай мне крылышки и я полечу за ними…» Она перебегала от могилы к могиле, то обнимая могилки, то поднимая худенькие ручонки к чёрному небу… Там, среди могил, она и уснула. Только утром Акимыч вспомнил о Верочке. — «Пойду посмотрю, чо она там, горемыка, делат.» В избе её не нашёл. Во дворе тоже её не было. Он запереживал. Кинулся в контору — там никто не видал её. Тогда он смекнул, что с кладбища как-то все разом ушли, а ребёнка оставили. И забыв про свои немалые годы, он побежал на кладбище. Верочка спала меж могил. Платьице слегка обветрило, но было ещё сырым. Ноги, руки, лицо и волосы- всё было в глине. Акимыч поднял её и понёс в деревню. Тельце её дрожало и она тихо всхлипывала. Дома Акимыч нагрел воды, искупал её, завернул в шаль и уложил на печь. Выполоскал её платьице, развесил у печи и пошёл в контору. «Надо, ить, девчонку куды-тось определять…» В конторе сидел только счетовод. Но он сбегал на поле, позвал председателя и тот собрал сход. Говорил трудно, не поднимая головы, потому, как после войны остались только вдовы и у всех мал мала меньше. Решили определять в детдом. Все тихо разошлись. Акимыч попросил оставить Верочку до зимы у себя, пусть наестся ягод, попьёт молока, да выправится, а то кто знает, какая жизнь ей предстоит. Председатель согласился. Да и Акимычу веселее будет, всё не один… Незаметно прикатила зима. Акимыч «разведал», что вниз по реке, в одной деревушке проживает вторая бабушка Верочки. В это время пошли обозы с верхов, с солониной да шкурами. Всё сдавали охотники в заготконтору. Везли в райцентр за сто пятьдесят вёрст, ближе не было. Вот Акимыч и сговорился с ними, чтобы взяли Верочку до той деревни, к бабушке Алёшихе. В деревню приехали поздно, заночевали на постоялом дворе. Утром повели Верочку к Алёшихе, её родной бабушке. Она жила со своей сестрой Глашей. Алёшихе уже перевалило за семьдесят и она была слепая. Дочь Варенька была у неё поздним ребёнком. Верочку хоть и признали, но брать отказались, потому, как обе больные были, не поднять её им. Отправили обозников с Верочкой к сыну бабки Алёшихи, Гавриле. У него была добротная изба, жил зажиточно и было у него всего два сына. Но его жена, Дуньша, не согласилась брать Верочку, припомнив, что-де, «отца-то Верочки «ворон чёрный» не за зря куды-то увёз. Ить, и мы пострадаем через неё…» А Гаврила, уж, Дуньше никогда не перечил. Мужики увели Верочку с собой, на постоялый двор. Верочка до того устала от ходьбы, очень хотелось есть. Никто из родни не приголубили сиротинку и не напоили даже чаем. Разомлев от тепла, она примостилась на лавке и сладко уснула. — «Что же делать с дитём? Не нужен ребёнок никому. Повезём в детдом» — решили обозники. К вечеру в избу зашёл провожатый — дед, Иван Андреич. Он должен был сопровождать обозы до другого пункта. Увидев спящую девочку, он расспросил их о ней: «чья, откуда, куда везут?» Ему всё рассказали, что знали и как её тут встретили родственники. Иван Андреич знал Алёшихину Варюшку, знал и её брата угрюмого Гаврилу. Знал, что Варенька вышла замуж в чужую деревню, что родные отказались от неё, но что Варенька умерла — он не знал. Не знал он, что и Санку, мужа Вареньки, «упекли» за политические частушки, которые он сам сочинял. Тут проснулась Верочка. Иван Андреич посмотрел на неё — вылитая Варенька: такие же серые глазки, белесые волосики и спросил её: — «Пойдёшь со мной? У меня есть внучка, тоже сиротинка, вот вместе и будите радовать нас на старости.» Верочка посмотрела на Ивана Андреича,на его большую белоснежную кудрявую бороду, хитрые и весёлые глазки и решила идти с ним хоть куда. Она сразу поверила ему, как доброму волшебнику. Автор: Эмма Рейтер

Много лет назад Надина мама проводила отчима в армию и дала клятву, что дождется, потому что любила. Но через год забеременела от другого. И не потому, что разлюбила Павла, а потому что совершила по молодости лет глупость. Когда Павел вернулся домой, у Валентины уже была дочка Надя. Но мужа не было. Четыре года Павел искал себе пару, но так ни на ком и не женился. А потом прошла обида на Валю, и они сошлись. Кроме Надежды в семье родилось еще двое детей. Валентина до такой степени была благодарна Павлу за то, что простил ее неверность, что во всем безропотно слушалась. Павел любил Валентину. А вот дочку ее – Надю – не мог принять. Может потому что напоминала девочка о неверности его любимой. Одним словом, падчерица всегда была на втором плане после его родных детей. В семнадцать лет отчим отправил девочку в город, наказав утроиться на обувную фабрику и зарабатывать себе на жизнь самостоятельно. Через год Надя вышла замуж, забеременела, родила дочку. Но жизни не было, молодой муж загулял и вскоре бросил Надю. Ей пришлось ехать домой, просить помощи у родителей, но отчим указал на порог, сказав, что самой надо было думать. Надежда попросила хоть немного денег на первое время, но Павел категорично отказал. Мать виновато опустила голову, показав на младших детей, которых надо было кормить, обувать, учить. Но надо сказать, было это давно, еще в советское время, и обучение было бесплатным. Но, видимо, родители для красного словца так выразились. В общем, уехала Надя ни с чем. Три года она жила очень скромно, порой впроголодь, бывший муж вообще исчез и от него помощи не было. Но думала она об одном: лишь бы дочка была накормлена и одета. И как только жизнь немного наладилась, решила оставить фабрику и пойти учиться в строительный техникум. Первый год было очень трудно, и она решила еще раз попросить денег у родителей. Ей надо было на первое время немного денег хотя бы на продукты. Но отчим не дал и этой суммы, сказав, что надо своих детей учить – младшую сестру и брата. Мать снова поддержала мужа. Надя вытянула свою учебу, получила диплом, устроилась в строительную организацию. Она оказалась толковым работником и вскоре ее назначили начальником отдела. Здесь же, на предприятии, встретила будущего мужа. Родила сына и в достатке прожила двадцать пять счастливых лет. Недавно муж умер, и Надя осталась в трехкомнатной квартире одна. Дочка получила высшее образование, замужем и живет отдельно. Сын уехал учиться в Питер. Последний раз она видела отчима десять лет назад, когда ездила на похороны матери. Он был убит горем и даже не замечал Надю. Из маминых вещей Надя ничего не взяла. Да ей бы и не дали. Младшие брат и сестра ходили следом, распределяя, кому и какая посуда достанется. Надежда взяла из семейного альбома несколько фотографий, с тем и уехала. Увидеть отчима, просящим у магазина милостыню, Надежда никак не ожидала. Она думала, что он так и живет в селе в своем доме или у кого-то из детей, ведь он так старался, так работал ради детей. Ради своих родных сына и дочери. Она могла бы пройти. Но давно уже от сердца отлегло. Да и любил он все-таки Валентину – Надину маму. Любил сильно. А то, что ее, Надю, не смог принять, так Бог ему судья. Не выдержала, заговорила с ним. - Здравствуйте, Павел Иванович. Старик стал внимательно всматриваться в Надино лицо, потом губы его задрожали, глаза затуманились: - Надя?! – Воскликнул он, еще не веря, что перед ним его падчерица. Она кивнула. - Родненькая ты моя, - тихо выдохнул старик, - Наденька, как же я давно тебя не видел! Как ты на маму стала похожа! Надежда узнала, что дом давно продан и что отчим жил сначала у сына, а когда Сергей развелся и привел новую жену, то отцу места в квартире не нашлось. Поэтому приходит иногда, ненадолго, а в основном живет у такого же одинокого старика. Дочка удачно вышла замуж и живет в другом регионе. И хотя дом у нее полная чаша, постоянно говорит, что денег нет. Павел Иванович тяжело вздохнул, видно было, что переживает о детях, заглушая обиду выпивкой. Он давно понял, что никому из них не нужен: ни детям, ни внукам. - Наденька, ты как? Как дочка, как сын? - Взрослые давно, у меня уже внуки. - Она посмотрела ему в глаза и сказала: - Пойдемте! - Потянула его за рукав старой куртки. - Да что ты, Наденька, я уж тут лучше… - Я тут рядом живу, - сказала она и повела старика к себе. Женщина привела отчима домой, и когда он умылся, пригласила за стол. Старик стеснялся, даже был напуган новой обстановкой. От изобилия продуктов совсем растерялся. - Вы ешьте, вот всё, что поставлено, всё это вам. – Сказала хозяйка. Он неуверенно начал есть, а потом вдруг отложил вилку и спросил виновато: - Наденька, а помнишь, я тебе денег не дал? - Не помню, Павел Иванович, - спокойно сказала Надежда, - вы ешьте, мы еще с вами чай будем пить. - Ну как же? – удивился старик, - ты тогда с дочкой приезжала, говорила, что на учебу деньги нужны... Надежда снова отрицательно покачала головой: - Не помню. Отчим опустил глаза. И тут она резко встала и ушла в другую комнату. - Вот, - сказала она, вернувшись, и положив на стол альбом с фотографиями, - смотрите Павел Иванович. На фотографии был молодой отчим с пятилетней Надей на руках. А Надя держала в руках коробку печенья. - Это же тебе тут пять лет! – На лице отчима впервые появилась улыбка. - У тебя как раз день рождения был. - Точно! А это печенье вы мне тогда подарили: оно было сделано в виде разных букв алфавита. - Неужто помнишь? – удивился отчим. - Помню, - улыбаясь, ответила Надежда. – Вот это я и помню. Старик заморгал глазами, стараясь не показывать слез. Впервые за долгое время он почувствовал себя в доме, где ему рады. А Надежда снова испытала то чувство радости от общих добрых воспоминаний, когда отчим подарил ей в детстве огромную коробку печенья и, подняв на руки, поцеловал ее как дочку. Как родную дочку. - Вот что, Павел Иванович, сегодня оставайтесь у меня. И скажите-ка мне адрес Сергея, а то ведь живем в одном городе, а годами не видимся. Старик расстроился, видно понял, к чему это. – Не надо, Надюша, лишнее, это. Не проси. Ну зачем я им, старая развалина, со мной одни неудобства… - Ну какие же неудобства, деньги-то за дом, поди, разделили Сергей с Еленой. - Не знаю, то мне неведомо, как уж они там поделили. *** Надежда еще работала, поэтому утром, оставив отчима у себя, попросила не уходить, и дождаться вечером ее прихода. А после работы заехала по адресу, который дал отчим. Она помнила брата еще подростком, и уже тогда особых родственных чувств он не испытывал, поэтому Надежда и не стремилась найти его. А в этот раз необходимость заставила. Сергей за эти годы немного располнел. На его круглом лице застыл вопрос, когда увидел Надежду. - Узнаешь? - А-ааа, Надежда… как нашла нас? - Разговор есть. – И она прошла в квартиру. - Скажи-ка мне, братец, а почему это отец по улицам бродит, как нищий? - Видела его? Видела значит? Достал он уже, то придет, то уйдет… - А почему же он уходит? - На их голоса вышла из комнаты молодая женщина в цветном халате. Надежда, поздоровавшись, познакомилась и продолжала допытываться. - Ну так почему отца выгоняешь? - Я не выгонял! Он сам уходит, нравится ему так… - С чего это ради? Ему может вовсе не нравится, да деваться некуда, дом ведь продан. Отец мог спокойно доживать в собственном доме. А вы с Еленой быстро продали, а отцу теперь жить негде… - Ну вот же, пусть живет, - Сергей взмахом руки показал на квартиру. – Или можешь себе его забрать, если такая сердобольная… - Нет уж, спасибо, - ответила Надежда. – Но есть у меня вопрос. По поводу наследства. Сергей брови нахмурил. – Какого наследства? - Вы с Еленой деньги на двоих разделили, а меня не известили… - Так ты же с нами не жила… тебя сколь лет не было… - Этот дом мой отчим и моя мать своими руками построили, и я такая же наследница, как и вы. Поэтому выбирай: или за дом делиться вам придется, или устраивай отца, чтобы он на улице милостыню не просил… - Так пусть живет! Молодая хозяйка недовольно посмотрела на Надежду. – Что это вы распоряжаетесь? Он уже в таком возрасте, что за ним ухаживать надо, а нам некогда… есть соответствующее заведение, можно оформить… - Милочка, вот когда коснется твоих родителей, тогда и будешь указания давать, а сейчас мы с Сергеем решаем вопрос о нашем отце. - Ладно, - Сергей, разволновавшись, поправил пятерней русые волосы, - на самом деле, дом мы не продали. Не успели продать. Просто в прошлом году покупателя не нашлось, а дешево продавать Ленка отговорила… пустили мы квартирантов… - Молодцы, наследнички, - опешила Надежда, - обтяпали дело со всех сторон, а отцу и не сказали. А ведь он думает, что дом продан… - Так если узнает, что не продан, пешком туда пойдет… - А зачем пешком? На машине отвезу. - Зачем? Чего ты добиваешься? – закричал Сергей. - Я хочу, чтобы мой отчим свой век в родном гнезде доживал… когда договор аренды заканчивается? - Через месяц. Но мы пообещали продлить. - Откажи. Прямо сейчас звони и откажи. Деньги еще не брал наперед? - Нет. - Ну вот и хорошо. Отец вернется в законное жилье. А ты, - она посмотрела на молодую жену Сергея, - остаешься хозяйничать в своей квартире со своей второй половиной. Сергей созвонился с сестрой Еленой, и она минут десять просто кричала в трубку, что Надьке нечего совать свой нос в их дела. Но узнав, что Надежда настроена серьезно, и что тоже имеет права на дом, согласилась. Привезли Павла Ивановича через месяц в родное село. И он, увидев родные стены, прислонился к ним и стоял так, не оборачиваясь. Может даже плакал, но никто этого не видел. Надежда нашла бригаду для косметического ремонта. А еще крышу отремонтировали, а то протекала, остальное, по мелочи, вместе с бригадой доделывали. Сергей сокрушался, как много денег ушло, хотя значительную часть потратила Надежда. - Дочка, прости меня, - просил Павел Иванович, когда она уезжала. - Живите и ни о чем не думайте, - попросила Надежда, - и звоните, если помощь нужна будет. Павел Иванович подошел ближе, потянулся к ней и шепотом сказал: - Как бы мне дом на тебя оформить, я пока в силе, всё на тебя подпишу, всё по новой сделаю… ты одна распоряжайся… Надежда усмехнулась. – Пал Иваныч, так ведь трое нас, на троих надо делить… - Вот ты и раздели потом на свое усмотрение, я ведь знаю, ты все по совести сделаешь… - Нет уж, Павел Иванович, не возьму я на себя такой груз, потому как знаю свою сестру и брата. Если хотите, то на троих завещайте. И он с радостью согласился. Елена так ни разу и не приехала, но постоянно созванивалась с братом и жаловалась, что Надька облапошила их, подкатила к их отцу и завладела третьей частью. Сергей, избавившись от заботы об отце, даже радовался, что теперь родитель живёт в своем старом доме, поэтому отмахивался от сестры. *** Павел Иванович прожил в свое доме четыре года. Не так уж и много, но для него эти годы оказались самыми спокойными. Ходил на могилку супруги, потихоньку копался в огороде, созванивался с Надеждой. А когда занемог, именно Надежда увезла его в больницу. Чуть легче стало, отпросился домой. И через три дня умер. Надежда вышла во двор на пять минут, а вернулась… он так и сидел на диване, а в руках фотография его жены Валентины. Надя не зря побеспокоилась о своей доле. Отчима похоронили, и на том его родные дети так всё и оставили. Кроме дома. Торопились скорей продать и всё надеялись, что Надя отдаст им свою долю. - Не надейтесь, - сказала она, - у меня тоже дети и внуки. Но на самом деле дети у нее были хорошо устроены, и не нуждались в этой небольшой сумме. Полученные деньги она почти все потратила на оградку и памятник родителям. А потом еще поминки делала. Она уже вышла на пенсию, но еще за рулем, и иногда приезжает проведать родителей – убрать траву, положить цветы. Она часто думала о том, почему не прошла тогда мимо, почему привела отчима домой, почему ввязалась в это дело, окончательно разойдясь с братом и сестрой по матери. Могла ведь спокойно жить и не касаться их, тем более, что любви ей почти не досталось, вся любовь ушла к младшим. А потом поняла. Сначала поняла, что на отчима она всегда обижалась меньше. Почти не обижалась, все-таки он просто отчим. А вот мать… ведь она смирилась с таким отношением к ней, полностью переключилась на младших в угоду мужу. И еще она понимала отчима, потому что сама пережила предательство. Тогда, по молодости, когда она сидела с грудным ребенком, муж загулял и бросил ее. Он даже ничем не помогал, скрываясь от алиментов. И это предательство – это так больно… наверное, отчим тоже что-то подобное испытал, когда Валентина не дождалась его из армии. И все-таки он любил свою Валю. Не смог жениться на другой, женился на Валентине. И любил всю жизнь. Вот только Надежду не смог полюбить. Хотя нет, скорей всего, полюбил, но слишком поздно. Она боялась, что ее второй муж Михаил, с которым прожила четверть века, не примет ее дочку от первого брака. Но Михаил полюбил их обеих, как одно целое. И никогда её дочь не ощущала себя одинокой, как когда-то Надежда. И за это она всегда была благодарна мужу. Три года за ним ухаживала, когда болел, и готова была сидеть с ним бесконечно… но чуда не случилось. В конце лета обещали приехать дети, привезти внуков, и Надежда от одной мысли, что встретится с ними, чувствовала прилив сил, хотелось петь от радости. Они ее семья, и пусть на расстоянии, но они любят и чувствуют друг друга. А ей больше ничего и не надо. Обделённая любовью родительской, у самой Надежды этой любви – нерастраченное море. Хватит и на правнуков. Автор: Татьяна Викторова.

❌У сгоревшего бензовоза был пробег около 300 тысяч километров. Мы видели эти кадры. Пару перекрестков машина, сигналя, проскочила на красный свет. Ниже по Сейфуллина были более оживленные перекрестки, и могла произойти такая трагедия, последствия которой предсказать было трудно. Если бы не Саша. Горюнов направил бензовоз в более безопасное место - проскочил парковку для машин и врезался в дерево около 8-этажного дома на пересечении Сейфуллина и Кабанбай батыра. От удара грузовик опрокинулся на бок, на левую дверь водителя. Переднюю часть смяло, Александр застрял в кабине, зажатый железными тисками. Очевидцы тут же бросились его вызволять. Но у них ничего не получалось. В какой-то момент Саша понял, что бензовоз вот-вот взорвется, и стал умолять людей отойти от смертельно опасной машины. Так и произошло. Бензовоз вскоре взорвался. Александр погиб... Ему было всего 26 лет. Простой парень из пригорода Алматы, он родился на ГРЭСе. Дома его ждала любимая жена и двое детишек. Эта трагедия 12 лет назад потрясла страну. Саша не выбирал стать героем, он выбрал сохранить жизнь другим ценой собственной жизни. Многие писали тогда, что он мог бы выпрыгнуть на ходу и остался бы жив. Но куда бы направился бензовоз в таком случае, никому неизвестно. Хорошие у тебя родители, Саша, воспитали достойного человека. Мы помним твой подвиг и спустя 12 лет. И я точно верю, что твои гены - в твоих детях. Посмотри на них с небес - они уже подросли. И они гордятся тобой. Как и мы все. Светлая память человеку с большим сердцем. Алексей Алексеев

Не ребёнок, а пламя в вечно грязном и драном платьишке неслось по деревне в стайке других ребятишек на речку. Слава Богу, во всей деревне не было ни одного рыжего мужика, а то быть бы большому скандалу. И Катерина из села не отлучалась, нет, не припомнят… И бабы судачили без устали, это как-то отвлекало от вечных забот о своих шелудивых наследниках, от своих болячек. Может, поэтому Катерина не любила дочку и, скорая на расправу, чаще других детей «награждала» её то тычком, то подзатыльником. Муж жену упрёками не обижал, но крепко недоумевал — откуда и почему такое чадо взялось? Все дети как дети..кто в мать — русенький, кто в отца — чёрненький, а эта? Горох рвёт, а в зелени её головёнка так и семафорит, так и семафорит… Полуграмотные крестьяне, они слыхом не слыхивали ни о каких генах, и не подозревали, что это прадед, бог знает в каком колене, давно истлевший, подавал привет через несколько, может, столетий. Они же решили — не иначе как за грехи им такое. …Николай, Василий — это слишком длинно и чересчур важно для сопливой и чумазой ребятни. Вот подрастут, может, и заслужат полное имя, а то, может, и до гробовой доски останутся Васькой да Колькой. Это смотря что из них получится. От полного — Харитинья — кто-то однажды в шутку тоже образовал короткую форму — Хaря, Хaрька. Сказал-то ради острого словца, не желая oбидеть девчонку: она ему ничего плохого сделать не успела. А прилипло — не oтoдрать. Так и повелось: Харька. — Брысь, исчадие адово, — кричaла мать. Ей казалось, что постылая девчонка нарочно путается у неё под ногами. — Штабы тебя черти разодрали! — вопил отец, обливший свои залатанные штаны кипятком, потому что Харька, шарахнувшись от матери, нечаянно толкнула его под локоть. Спохватившись, дружно крестились на угол, откуда хмуро слушали их святые: — Прости, Господи, твоя воля… Соседки жалели девчонку, говорили друг другу, осуждающе кивая головами: — Сирота при живых отце-матери… Грех какой им. Харька скоро забывала обиду, а потом на затрещины и внимание перестала обращать, только голова встряхнётся от очередного «леща» – и всё. Был у неё любимый уголок: прямо во дворе недалеко от прясла сама собой выросла кедра. #опусы В год, когда родилась Харька, она принесла первый урожай, и было это, несомненно, знаком свыше, добрым знаком. За пряслом журчал ручей, почти пересыхавший каждое лето и упорно оживавший по весне, а за ручейком начиналась тайга. Тайга было самая настоящая, звери в ней тоже. Но это там, за пряслом. А здесь, под кедрой, у Харьки был свой дом, в нём жили тряпичные куклы с нарисованными химическим карандашом косыми глазами. Отгородив свой дом от всего света стaрой ситцевой занавеской, со слезами выканюченной у матери, Харька жила в своём мире и домой не ходила бы, так хорошо было здесь. Кукольные отец и мать на свою дочку не орали и не лупили её. Была в деревне школа, где в одной комнате училась вся деревенская ребятня от первого до пятого класса. Туда по времени мать привела Харьку. И вскоре выяснилось, что сподобил Господь девчонку памятью и разумом необыкновенными: она на лету схватывала каждое слово учителя и запоминала крепко. Ночью пихни — не проснувшись, отрапортует всё, что изучили до этого времени во всех пяти классах. И сочувственное прежде отношение к ней деревенских женщин стало меняться на недоброжелательное, завистливое: — Рыжа ни в кого, и глаза не людские — день сини, день зелёны. Ведьма. Харьку на классных собраниях очень хвалила учительница, ставила её мать другим родительницам в пример, говоря, что вот, мол, с кого надо брать пример в воспитании детей. Те, деревянно выпрямившись за партами, в классе молчали: им педагогические методы Катерины были известны лучше, чем учительнице. А меся грязь обратно домой, зло переругивались между собой, как бы не видя Катерину, как бы её тут и не было: — Ага, пример с неё берите, — кричала соседка слева, — да если бы я свово так лупила, он бы и как звать его забыл! — И не говори, и не говори, — соглашалась соседка справа. — Это её рыжухе головастой всё нипочём, всё на пользу. Она у неё хоть и рыжа, а всё ж девка. А у меня мужик растёт! Его шшёлкни или ишо как пришшеми — он так шшёлкнет, что опять крестиком за пенсию расписываться будешь! — А всё ж, бабы, нечисто что-то тут, — подхватывала третья, поднимая стaрую муть вокруг Харькиного колера, — я что-то в их роду сильно умных не припомню! Хоть Андрей, хоть Катерина — таки ж лапти, что и мы. Не зна-а-й в кого, не зна-а-й!.. — Не знаешь так помалкивай, — взрывалась наконец Катерина, ужаленная их злобой. – Ты своих-то хоть всех знаешь — в кого?! Аль напомнить? Это твоему дураку все свои, а деревня доподлинно знает, что первенец твой — от Ильи-кузнеца, — Катерина поворачивала ехидное лицо к соседке справа, — Грушка — от почтальона нашего, — и Катерина поворачивалась к соседке слева, а Стёпка её ушастый, угадай, — в кого? — вопрошала она третью и даже улыбалась от удовольствия. Но тут поднималась такая свара, что собаки по всей улице начинали рвать цепи так, словно в деревню медведь забрёл, часами потом не могли успокоиться. … Пролетели пять годочков, другая, большая школа была в селе за 15 километров. Харька и не мечтала, чтоб её отправили туда доучиваться: умер отец, успев изладить ещё двух русеньких и одного чернёнького. Старшие братья-сёстры зажили своими домами. Нелюбимая дочь нужна была матери здесь: досматривать за младшими, таскать чугуны из печки, помогать по хозяйству. Харька взрослела, но с годами не становилась красивее. При встрече с ней рыжесть её так бросалась в глаза, что односельчане не замечали, какие большие и чистые-чистые, словно только что родниковой водой промытые глаза у неё, какие роскошные косы медно-марганцевого цвета опускаются до самых колен. Забитая насмешками, она завидовала всем, у кого лицо не было покрыто ржавью. А похорошеть ей хотелось: уходило детство, уже торопилась к ней девичья весна. Летними вечерами, когда наконец всё было переделано, полито и прополото и когда мать не знала, какую ещё работу навалить на неё, шла Харька, принарядившись в единственное красивое платье, подаренное крёстной, к клубу, где в каждый погожий вечер под гармошку до третьих петухов танцевала, пела, играла в «ручеёк» или «третьего лишнего» молодёжь. Обычная программа деревенских «пятачков». Были девчонки, за которыми одновременно и два, и три кавалера ухлёстывало. Такую счастливицу чаще других выбирали из круга, огрев ремнём (по условиям игры), и, взвизгнув, она без конца догоняла и догоняла кого-нибудь… И что за подлость — стоит одному парнишке обратить внимание на какую-нибудь девчонку, как другие тут же усматривали в ней необыкновенную красоту и торопились влюбиться в неё, отбивая друг у друга всеми средствами, вплоть до кулаков. Харька в танцах участия почти не принимала, чаще всего сидела на лавочке рядом с гармонистом, делая вид, что не хочется ей ни танцевать, ни в игры играть. Танцевать она умела, научилась перед зеркалом, выбрав редкую минуту, когда дома никого не было. Она крутилась посреди комнаты, и длинные косы её летели, описывая над полом круги. Натанцевавшись и набегавшись, отдельные парочки незаметно скрывались в темноте, оставались те, кто не спешил уединиться или кому уединиться было не с кем: наступало время песен, наступал Харькин час, потому что петь лучше её никто не умел, другого такого высокого сильного голоса в деревне не было. И далеко в тайгу, окружавшую деревню и с темнотой, казалось, ближе подступавшую к людям, улетал прекрасный девичий голос, вопрошавший неизвестно кого — куда ведёшь, тропинка милая, куда ведёшь, кого зовёшь… Приезжие в деревне сразу попадают под пристальное внимание: кто такие, зачем сюда? И когда получат ответы на все опросы, тогда и отношение к ним определится — ко двору новенькие или нет. Семья, переезжавшая под самый Новый год в дом через четыре двора от Комаровых, была по местным меркам небольшая: муж с женой, двое детей (девочка лет двенадцати и парень лет двадцати) да старик лет семидесяти, но с виду крепкий. «Жених ишшо» — тут же решили в толпе и за две минуты приискали ему пару — не пропадать же добру? Толпа собралась вроде за тем, чтобы помочь людям вещи сгрузить и перенести в дом, но главная цель была другая — поглядеть и оценить «имушшество» приезжих. Поглядели и решили — семья богатая, имущества — таскать не перетаскать: перины и подушки, сундуки и узлы, несколько связок книг, кровати с панцирными сетками — и патефон. И забеспокоились деревенские свахи: парень-то, по всему видно — не женат, это ж кому такое счастье привалит, чтоб и панцирные сетки, и патефон. Патефон один, а невест, почитай, в каждом доме. А парень-то каков — ладный, высокий, как верба, и с лица смазливый. Тут не зевай, девки, лови своё счастье. … Харька на коромысле воду несла, перегнувшись от тяжести. Пришлось остановиться: во всю ширину дороги стояла телега; если обходить обочинами, по сугробам, снегу в валенки непременно начерпаешь да и воду повыплещешь. Протискиваться вплотную с чужим конём девушка не решилась. Парень, взвалив мешок на плечи, выпрямился и тут увидел её. Увидел и улыбнулся: — О-о, с полными вёдрами! К счастью, значит! А Харитинья стояла, раскинув, как крылья, руки по коромыслу и молча смотрела на парня, распахнув глаза в золотых, как лучики солнца, ресницах. И так трогательна была её хрупкая фигурка под огромными вёдрами, что мать парня сказала: — Помоги девушке, Максим, ей с вёдрами-то кружить вокруг телеги тяжело. Ах, почему её дом был не на другом конце деревни, не за тридевять земель! Максим легко нёс коромысло на одном плече, из вёдер не выплёскивалось (в деревне это считалось плохой приметой: плещет – пьяницей будет). Не беда, что несколько раз в году почти все мужики в деревне напивались вдрызг, это бывало по престольным праздникам, когда всей деревней играли свадьбу, христосовались из дома в дом, встречали и провожали масленицу. Остальное время жизнь шла трудовая и трезвая. И к тем, кто нарушал эти неписаные законы, отношение было как к убогим, пропащим людям. Такого стыдили обществом или индивидуально, при встрече, пытаясь разбудить остатки совести, человеческого достоинства, напоминали, какими мастеровитыми, а потому уважаемыми были его родители… Харька чуть не промахнула мимо своей калитки — то-то толпа сзади порадовалась бы. — Спасибо, — пролепетала девушка, подставляя свои плечи, но он не торопился перекладывать на неё ношу. — Ты здесь живёшь? Соседи. Тебя как зовут? Харитинья? Тина, значит, Я тебя так звать буду. Красиво тут у вас, горы какие… Мы раньше в Алтайском крае жили. Там тоже красиво, но по-другому… Покажешь деревню? А клуб у вас есть? – Сыпал он вопросы не дожидаясь ответа. — Танцы-то в честь Нового года будут? Тогда вместе пойдём, как освободишься — крикни! Или нет, давай я за тобой сам зайду, — и осторожно отдал вёдра. Тина дождалась, когда Максим снова оказался у её калитки. Она уже принарядилась, волосы украсила нитями серебряного дождя — так делали другие девчонки. Она шла от дома до калитки, и было в ней что-то такое, что у Максима словно язык отнялся. Теперь он смотрел и молчал, и миг этот запомнил навсегда. Когда они вместе с облаком морозного пара вошли в клуб, то даже гармонист на мгновение замер от удивления. Приди Максим с другой девчонкой, может, без мордобоя и не обошлось бы по деревенскому обычаю. Но Тина была «ничья». Сегодня и она танцевала, и не только с Максимом: у парней словно глаза открылись. И в третьего лишнего играли, и Максима всё время выбирали другие девушки, а он, едва освободившись, снова находил её. И самые красивые девушки завистливо глядели на них. И вот тут чуть не случилась драка. Кто-то из парней, стегнув Тину ремнём, крикнул: — Догоняй, Харя! – и не успел убежать, Максим схватил его за руку, крутанул и сказал: — На себя глянь. Это у тебя харя, и если ещё раз так скажешь, то ещё красивше станешь. …Из клуба они шли вместе — ведь им было по пути. Падал снег, крупный, новогодний. Они шли рядом, и только их следы оставались на заметённой тропинке. Тина не знала ещё, что «по пути» им будет, долго-долго – всю жизнь! Автор — Людмила Сафронова