Стакан молока

На дворе у соседей петух прокричал хриплым, словно прокуренным, голосом. Пора Андрейке вставать. Допоздна он играл в компьютер, даже палец от мышки онемел. Глаза будто затянуты плёнкой, не помогла и холодянка из уличного рукомойника. Вяло почесал жиденькую, как у молодого священника, бородёнку. С утра пораньше надо ехать за иван-чаем: к обеду приёмщица Маруська будет ждать с травой. Андрейка собрал нехитрый перекус в дорогу: яйцо, пару огуречиков, хлеб. Сегодня ехать за иван-чаем придётся подальше, потому что у дороги траву уже давно подчистую оборвала Зинка-алкоголичка – собирает на опохмелку. Седло старого Андрейкиного велосипеда скрипит о прошлом. Со своей матерью Ангелиной он приехал в деревню издалека, из Североморска – города, даже от названия которого, казалось, веет холодом, а на зубах похрустывают колючие льдинки. Там всю жизнь она работала в ателье швеёй. В 90-х годах мода шить своё ушла, люди стали покупать готовые китайские и турецкие тряпки. Ателье терпело убытки, приходил

В прошлом веке, в прошлом тысячелетии поздним сентябрьским вечером, при таинственных обстоятельствах встретились семидесятилетняя пророчица и шестнадцатилетняя девочка, голова которой не соответствовала взрослому лицу, ибо всё ещё была увенчана бантиками, вплетёнными в тугие светло-каштановые косы. Они были не одни. Сквозь открытые шторы тихо струился молодой месяц, лёжа на спинке, и, казалось, никто, кроме девочки, не видел его. Два включённых бра словно тускло догорали. И единственно ярким было огромное угловое кресло, в котором рядом с лампой под старинным абажуром сидела пророчица. В квартире собралась научная и театральная богема. В центре между взглядом пожилой дамы в кресле и шелестящим гулом голосов стояла девочка, пронзённая серебристым лучом из окна. Всё это новое, невиданное, привело её в состояние такого вдохновенного транса, что ни с того, ни с сего тихим, как это сияние, проникающим в душу голосом стала читать она свои стихи. Одумавшись, без паузы, совсем иным многотембро

Мягкие летние сумерки опускались на деревню. Небосвод над домами приобрел глубокую синеву, и в этой синеве стали появляться первые робкие звезды. Дневные дела были переделаны, и две женщины, перед тем как разойтись по домам, стали устало переговариваться через забор между подворьями. Разговор не клеился, женщины больше молчали, перебрасываясь ничего незначащими фразами, однако расходиться не собирались. Солнце изменило свой цвет с ярко-желтого на кроваво-красный и начало прятаться за покатыми крышами. – Гляди, Лушка, – указала товарке на заходящее светило щупленькая женщина в цветастом платье. – Какой закат. Почитай вторую неделю солнце алое. Не к добру это. – Ага, – подхватила дородная Лушка. – А позавчера черную радугу над речкой видали. – Да ты что! – всплеснула руками щупленькая. – Точно беда будет. – Уже есть, – Лушка поправила платок. – У половины деревни коровы не доятся, а у кого доятся, то молоко сразу киснет. – Знаю, знаю, – согласно закивала головой щупленькая. – У самой так

Рекламный агент газеты “Монреальские ведомости” Михаил Панин женился для эмиграции. Тогда он думал, что женится года на два-три, а вышло – надолго. За это время симпатия к супруге – а таковая поначалу была, превратилась в затравленную ненависть. Михаил подозревал, что Мила специально делает что-то, чтобы затянуть его процесс. Она его бешено любила и боялась, что получив вид на жительство, он уйдет. У Панина не было доказательств, что Мила вредит его иммиграционному процессу. Но было странно, что дело тянется так долго, а жену это будто устраивает. Она извела его ревностью, а в последнее время ударилась в религию – с горя видать. Михаил ненавидел жену потому, что нельзя любить того, от кого зависишь и кого боишься. Мало кто не пользуется в данной ситуации своим положением. И Мила не была исключением, она вовсю пользовалась его зависимостью и сильно вымотала ему нервы. Она ежедневно сходила с ума оттого, что у неё это была любовь, а он оказался – с корыстными целями. Михаил был мягким че

Каждый родитель, отец или мать, инстинктивно понимает, что родное дитя постоянно нуждается в его любви. Каждый педагог, работающий в обычном учебном заведении с обычными учениками, понимает, что дети нуждаются не только в повышенном внимании к себе, они испытывают постоянно возрастающую потребность в любви и всегда ждут от своих учителей, так же как от родителей, проявлений любви. Это было первое, что я понял, когда начал работать в общеобразовательных школах, потом в техникуме, в которых учились обычные «среднестатистические» ученики. Но когда много лет назад судьба привела меня в среднее профессионально-техническое училище № 63 г. Братска, я понял еще кое-что. Поначалу показалось, что в училище – не ученики, а исчадия ада. Большинство из них не только не владело элементарными навыками поведения, не признавало авторитетов ни своих родителей, ни преподавателей, ни старших по возрасту, но и откровенно говорило о своем нежелании учиться чему бы то ни было, в том числе – учиться профессии

Продолжение ликбеза о любви было в Сибири. В начале второй половины прошлого века слава о подвигах гидростроителей на Ангаре гремела на весь Союз. Дня не проходило, чтобы в газетах или по радио не сообщили о делах буровиков, бульдозеристов, экскаваторщиков и бетонщиков в котловане Братской ГЭС, монтажников на трассах ЛЭП-220 и ЛЭП-500, о строительстве нового Братска, о прибытии на строительные объекты новых групп добровольцев из разных концов страны. Громадьё планов и кипучая жизнь великой страны будоражили умы молодежи и звали в дорогу «за мечтою и за запахом тайги». Романтика новостроек поманила и меня. За плечами был небольшой опыт работы на стройке и три курса исторического факультета Московского университета. Я надеялся попасть в котлован гидростанции, но в отделе кадров Братскгэсстроя сказали, что им нужны только классные строители. – У меня пятый разряд каменщика, – объяснял я. – Каменщики в котлован не нужны. Нужны бетонщики и сварщики, – сказал кадровик. Я не был ни бетонщиком

А утром произошло событие, которое сильно повлияло и на моё настроение, и на общее состояние. Во время обхода доктор Николай Марковичвнимательно посмотрел результаты анализов, легонько без нажимов обстукал мою брюшную полость и сказал, обращаясь больше к пожилой медсестре с тетрадкой в руках: – Помимо сотрясения мозга травмирована и воспалена печень – результат сильного ушиба. Кровь в моче – идет воспалительный процесс в почках… Фанерный щит из кровати можно удалить – позвоночник цел, не задет. – И дальше, уже обращаясь ко мне: – Тебе повезло, строитель: поломано два ребра, все остальные кости целы. – Да как же это? – я не мог так сразу всё понять. – Кости у тебя целы – значит, и мясо нарастет, – заметил доктор. – Видать, силён твой Бог. Не все такие полёты, как у тебя, заканчиваются успешно. – Спасибо, доктор. – Скажи спасибо также маме с папой за то, что дали тебе крепкие кости. После таких новостей можно было позволить себе немного положительных эмоций и мыслей. *** Ближе к обеду в

Любопытна противоречивая сила контрастов: чем тяжелее и опаснее болезнь, чем невыносимей страдания, тем больше радость от выздоровления и преодоления страданий. Еще одна беда случилась в Джезказгане накануне дня моего рождения, 16 мая 1960 года (на следующий день мне исполнялось двадцать лет). В Молдавии трудно было найти приличную работу, и я решил завербоваться куда-нибудь подальше. В середине октября 1959 года вместе с такими же искателями работы и приключений я трясся в расхлябанном и скрипучем, как несмазанная молдавская каруца, вагоне на пути в Кишинев. А еще через неделю, проехав длинный путь через полстраны, оказался на стройке в Казахстане, которая называлась «ударной». Мы, вербованные, прибыли в хоть и известный в 50-е годы, но забытый Богом, партией и правительством, городишко в неприютной каменистой пустыне. Покрытый густой, постоянно хрустящей на зубах серой пылью, городишко назывался Джезказган. Он был плохо обустроен и густо кишел многонациональным сбродом, к сожалению,

После ухода пресвитера я почувствовал некоторое просветление и решил помолиться сам, как учила меня мама. «Господи, – произнес я тихо, чтоб никто не слышал. – Господи, прости и помилуй меня». Каганец вспыхнул и после этого вдруг совсем поник. Но ещё не погас. Когда он погаснет, подумал я, меня больше не будет. Я тоже погасну и умру… Я больше не могу. Не могу и всё. Не могу… *** И вот каганец погас. И он в самом деле – умер! И перестал дышать! Мать, еще не понимая, что случилось, хотела было возжечь каганец, но притронувшись по привычке к телу сына и поняв, что с ним что-то не так, она вдруг закричала страшным голосом: – По-мо-ги-те-е-е-е! Прибежали дежурные медсестра, врач. По случайному совпадению дежурил как раз многоопытный Петряк. Не раздумывая, доктор начал проводить искусственный массаж сердца и лёгких мальчика. Он, не переставая, работал и работал, периодически надавливая на детскую хилую грудь своими жилистыми руками и вдувая воздух в рот мальчика. Пот струями стекал с лица док

Мне 85 лет. В течение долгой трудной, временами почти невыносимой, но всё же счастливой жизни всякое бывало. Я – человек из поколения так называемых «детей войны». Во время войны жил в оккупации в Бессарабии, видел живых фашистов, немцев и румын, не очень, правда, понимая, что они творят; в 45-м пережил тяжелейшую болезнь, а в 46–47 годах страшный голод, когда на улицах нередко попадались неприбранные тела умерших от голода людей; потом была коллективизация на селе, сопровождавшаяся «ликвидацией кулачества как класса», /Прим. ред: Коллективизация в Бессарабии (Молдавской ССР) проводилась в период с 1949 по 1950 год, хотя более ранние попытки предпринимались с 1946 года./ и мы, ребята-пастушки, видели, как по проселочным шляхам нескончаемым потоком шли студэбеккеры, в кузовах которых замотанные в тряпьё сидели безмолвные фигуры обреченных на долгий путь в Сибирь «кулаков»; потом было восстановление из руин нашего разрушенного города, возникали красивые дома из белого котельца; были весе