Она была не местной, приезжей, чужеродным элементом в нашем устоявшемся мирке. Откуда она пришла и что привело ее именно в наш поселок — покрыто мраком. Никто толком не знал ее истории. Словно сорванный ветром осенний лист, она прибилась к одинокому, немолодому и сильно пьющему мужику, Федору, и просто осталась жить в его покосившейся избенке на окраине. А когда Федор в очередной раз перебрал с алкоголем и его нашли утром уже окоченевшим, Манька так и осталась хозяйкой его ветхого жилья. Специальности у нее, по-видимому, не было никакой. А если когда-то и была — то давно и безнадежно утонула в водочном тумане. Перебивалась она случайными заработками: то кому-то огород вскопает, то за скотиной приглядит, то еще какую-то черновую работу сделает. Руки, что говорить, у нее были золотые, из нужного места растущие, могла бы жить совсем иначе. Но все ее скромные заработки тут же пропивались. Выпить она любила до потери сознания, до беспамятства. Впрочем, не будь у Маньки одной особенности, она бы просто затерялась в серой массе поселковых пьяниц, коих в лихие девяностые развелось видимо-невидимо. Но была в ней одна черта, заставлявшая людей сторониться ее и шептаться за спиной. В пьяном угаре на нее находила неукротимая, дикая ярость. А уж если случалось с кем-то поругаться всерьез, ее хриплый, пропитый голос начинал выкрикивать страшные угрозы: «Сожгу, сука, сожгу тебя, так и знай! Дотла!». И самое ужасное — свое слово она иногда держала. Несколько раз она ночью подожгла заборы своим обидчикам, а одной соседке, с которой у нее вышла особенно жаркая перепалка, едва не спалила сарай со всем скарбом. К счастью, тогда успели потушить. Пострадавшие, конечно, и угрожали ей расправой, и даже поколачивали ее, но дело каждый раз как-то затухало, а Манька отлеживалась и снова принималась за свое. За эту маниакальную страсть к огню она и получила в народе свое прозвище — Манька-Поджигай, которое стало ее клеймом, второй натурой, страшной сказкой для непослушных детей. Трезвая, она была тихой и незаметной, но стоило хмелю ударить в голову, как на нее находила неукротимая, дикая ярость. Глаза стекленели и начинали смотреть куда-то сквозь людей, а из перекошенного рта вырывался хриплый, не свойственный ей в обычной жизни голос. Но в глубине души каждый побаивался. За эту маниакальную, непредсказуемую страсть к огню она и получила в народе свое прозвище — Манька-Поджигай. Оно стало ее клеймом, второй натурой, заменой фамилии и страшной сказкой для непослушных детей. -Будешь баловаться— Манька-Поджигай заберет и печку растопит! — пугали матери своих отпрысков, и те сразу становились шелковыми. Но была у Маньки одна отдушина, единственный лучик в ее темном существовании — сын Кирюшка. Мальчик был поразительно хорош собой, будто яблочко румяное на гнилой яблоне. Крепенький, светловолосый, с ясными голубыми глазами, в которые хотелось смотреть и смотреть. Он был полной противоположностью своей вечно помятой, грязной и пьяной матери. Кто был его отцом, оставалось загадкой для всего поселка. Может, тот самый Федор, к которому она прибилась, а может, кто-то мимоезжий, случайный, чье лицо она и сама не запомнила в пьяном угаре. Прожил Кирюшка с матерью до четырех лет. Опека то ли забыла про них, то ли до поры до времени закрывала глаза, рассуждая по-казенному: -Сирот полным-полно,а тут, слава Богу, мать при нем есть. Какая ни есть, а своя. И правда,как ни странно, Манька сына своего любила. Это была какая-то животная, инстинктивная, слепая любовь, но она была. Иной раз идешь по селу, а она, пьяная-пьяная, чуть ли не на карачках ползет, еле ноги волочит, лицо в грязи, а в руке, сжатая в бессильном кулаке, зажата та самая заветная плитка шоколада «Аленка» или пакетик с конфетами-подушечками — для Кирюшки. Ее единственная, с трудом доходящая до сознания мысль в такие минуты была: -Кирюхе…неси… сладкое. И он,уже понимая больше, чем следовало в его годы, молча брал угощение, а потом пытался стащить ее с дороги, уложить на кровать, укрыть стареньким одеялом. Жизнь мальчишки, конечно, сказочной назвать было нельзя. Он рос в грязи, в вечном запахе перегара и немытого тела. Но битым и голодным он не ходил. То ли Манька в редкие минуты просветления умудрялась что-то сготовить, то ли добрые люди не бросали — сердце кровью обливалось глядеть на ангельское личико в этом аду. Соседки подкармливали: -Кирюш,иди сюда, пирожок горяченький, на. Кто-то отдавал старые,но еще крепкие веденки своих детей: -Держи,мать твоя все равно новое не купит. Мальчик жил в каком-то своем,придуманном мире, находя радость в пустяках, но тень беды уже нависла над его хрупким детством, и скоро ей суждено было обрушиться. Но однажды сына у Маньки все-таки забрали. То ли кто-то из соседей, окончательно устав от ее выходок и пожалев ребенка, написал в опеку, то ли у самих органов план по изъятию детей в неблагополучные семьи нужно было выполнять — неважно. В один из пасмурных осенних дней на окраине поселка, убогую и обычно никому не интересную, нагрянула целая комиссия. Чистые, строгие люди в официальных пальто с недовольными лицами обошли покосившуюся избенку, заглянули в пустые, закопченные углы, понюхали тяжелый воздух, пропитанный кислым запахом беды. Манька, заслышав шум, выскочила на крыльцо, испуганная, непричесанная, еще не до конца протрезвевшая после вчерашнего. -Вам чего?Кого надо? — залепетала она, бегая взглядом по суровым лицам. -Мы из органов опеки.Проверить условия проживания несовершеннолетнего Кирилла, — сухо ответила женщина в очках, занося что-то в блокнот. Кирюшка,испуганно притихший, жался к материской ноге, цепляясь маленькими пальцами за ее застиранную юбку. Осмотр длился недолго. Вердикт был предрешен. Старший из комиссии, мужчина с усталым лицом, покачал головой и вынес приговор: -С такой мамашей беды не оберешься.Ребенка в опасности оставлять нельзя. Изымаем. Срочно. Манька как будто не сразу поняла.Потом до нее дошло. Ее лицо исказилось гримасой такого нечеловеческого ужаса и отчаяния, что даже видавшие виды чиновники на мгновение отступили. Она с воплем бросилась к сыну, обхватив его, прижимая к себе так, будто хотела вжать в себя, спрятать. -Нет!Не отдам! Родной мой! Кирюша! Не дам! Ее пришлось буквально отрывать от ребенка силой.Кирюшка залился hysterical, испуганным плачем, его маленькое тельце вырывали из материнских объятий и уносили к чистой официальной машине. А Манька осталась на пороге своего дома. Она не кричала больше. Она выла. Это был протяжный, животный, леденящий душу вой, в котором была вся ее боль, все отчаяние, вся безысходность. Этот вой слышал, наверное, весь поселок. Он стоял в ушах еще несколько дней. Знаю, что потом она приходила в себя, ходила по каким-то инстанциям, умоляла, унижалась, давала самые страшные клятвы: -Я брошу!Клянусь всем святым, больше ни капли! Верните мне сыночка! Вроде бы ей даже поверили на каком-то этапе,пошли навстречу. Но однажды она снова не выдержала, сорвалась, и ее в очередной раз нашли пьяной в стельку в канаве у магазина. Шанс был безвозвратно упущен. А тем временем для Кирюшки уже готовилась другая, на первый взгляд, счастливая судьба. Именно тогда на сцене этой трагедии и появились новые действующие лица – Надежда и Андрей. Пара из соседнего поселка, не то чтобы богатые, но крепко стоящие на ногах. У них был свой небольшой бизнес, просторный дом и двое своих детей-погодков. Люди они были деятельные, с добрыми, но не мягкими сердцами – жизнь научила их и трудолюбию, и решительности. Надю в наше село часто заносило к сестре, и она не могла не заметить лучистого Кирюшку, чья яркая внешность так контрастировала с убогой действительностью, его окружавшей. Ее сердце, материнское и отзывчивое, сжималось от жалости. Она начала подкармливать мальчика, привозить вещи, из которых выросли ее собственные дети. Частенько можно было видеть, как она, присев на корточки, о чем-то с ним разговаривала, а он, доверчиво улыбаясь, слушал. Когда же случилась беда и Кирюша оказался в детском доме, Надя пришла в настоящую ярость от беспомощности системы и в то же время – ощутила тот самый зов судьбы. Она пришла домой, села напротив мужа и сказала твердо: -Все,я не могу больше это видеть. Этот мальчик не должен расти меж чужих стен. Мы заберем его. Андрей,практичный мужчина, поначалу возражал: -Надь,ты понимаешь, на что себя обрекаем? Проблем с ним будет выше крыши. И мамка его… -Дом у нас большой,- перебила она, и в голосе ее звучала непоколебимая уверенность. – Места хватит всем. Где двое – там и трете место найдется. А с проблемами справимся. Вместе. Казалось бы, вот он, счастливый конец для мальчишки. Из грязи, нищеты и пьяного угара – в чистый дом, к сытой жизни и заботливым родителям. Родился под несчастливой звездой, но судьба дала ему второй шанс. Ангелы-спасители протянули руку помощи. Но тень Маньки-Поджигай, длинная и корявая, уже нависла над этим новым счастьем, готовясь поглотить его своим липким, дымным хаосом. Их доброта и порыв были искренни, но они даже не представляли, с какой силой им предстоит столкнуться. Силой материнской потери, превратившейся в нечто темное и всепоглощающее. Манька не сдалась. Казалось, известие о том, что сына отдали другим, выжгло в ней последние остатки разума, оставив лишь слепую, животную ярость. Узнав, где теперь живет Кирюшка, она начала свои изматывающие, жуткие вылазки. Каждый день, в любую погоду, она проделывала пешком неблизкий путь из нашего поселка в соседний, к аккуратному дому с зеленой крышей. Она не пыталась войти, не просила увидеться. Она приходила и останавливалась у калитки, как призрак, облезлый и несуразный. И начинала выкрикивать свои проклятия, ее хриплый голос разносился по тихой улице, заставляя соседей захлопывать окна: -Верните моего сына!Отдайте Кирюху! Вы его украли! А потом ее словно переключали.Глаза заволакивались мутной пленкой, и из груди вырывалось уже знакомое, леденящее душу предупреждение: -Сожгу!Слышите, сожгу вас всех! Дотла! Пепел! Ни кирпича на кирпиче не останется! Надя первые разы выходила к ней,пыталась говорить спокойно, уговаривать, даже предлагала помощь: -Маня,успокойся. Ему тут хорошо. Он сыт, одет, у него есть все. Иди домой. Но в ответ слышала лишь новый визгливый поток угроз.Андрей пробовал быть жестче, грозил милицией. Но Манька лишь скалилась в ответ, плюя на землю у его ног. Она не подожгла их дом. По злой иронии судьбы, огонь забрал ее саму. Однажды утром ее нашли в сгоревшем домишке Федора. Версия была очевидной и ни у кого не вызвала сомнений — заснула пьяная с сигаретой, ветхие, пропитанные годами нищеты и грязи стены вспыхнули как порох. Сгорела быстро, не успев даже проснуться. Казалось, кошмар закончился. Последняя страница этой грустной истории была перевернута. Вздохнули с облегчением и Надя с Андреем. Но их покой был коротким. Самое страшное только начиналось. Спустя несколько недель в их ухоженном доме стало происходить нечто необъяснимое. Все началось с бани. Она сгорела дотла хмурым днем, хотя ее в тот день даже не топили. Пожарные разводили руками — версия с поджогом не находила подтверждения, следов посторонних не было, а от пепла шел странный, химический запах. Через месяц среди ночи ярким факелом вспыхнул деревянный забор. Потом сарай с инструментами. Потом детские качели в саду, обугленные остатки которых выглядели зловеще и нелепо на фоне зеленой травы. В поселке заговорили. Версии сыпались одна нелепее другой: конкуренты по бизнесу, месть каких-то забытых собутыльников Маньки. Но все они рассыпались при первой же проверке. Не было ни улик, ни свидетелей, ни мотивов. Огонь приходил буквально из ниоткуда. И с каждым новым пожаром все громче звучал шепоток, который сначала стеснялись произносить вслух: -Да это же она.Манька-Поджигай. Не успокоилась и после смерти. Мстит за сына. Верить в это было безумием.Но когда в одно осеннее утро загорелась летняя веранда, едва не перекинувшись на сам дом, и в пламени погиб их старый кот Васька, Андрей и Надя, люди трезвые и практичные, впервые всерьез задумались о необъяснимом. Их уверенный мир дал трещину, и из нее на них смотрела холодная, потусторонняя пустота. Страх, поселившийся в их сердцах, был сильнее любого разумного довода. Приняв скоропалительное решение, они спешно, за бесценок, продали свой дом и все, что не успело сгореть, и уехали из поселка, надеясь, что расстояние остановит неведомую напасть. С Надеждой мы случайно встретились почти десять лет спустя в городе. Я на тот момент уже работала в одном из домов культуры, вела детские кружки. В один из дней она привела ко мне свою пятилетнюю внучку Ирочку, дочку старшей дочери. Мы узнали друг друга, разговорились, вспомнили былое. Она выглядела уставшей, в ее глазах читалась какая-то застарелая, давно не покидавшая ее грусть. -Ну, как там Кирюшка-то? — наконец спросила я, разливая чай в маленькой учительской. — Большой уж наверное? Совсем мужчина стал. Надя опустила глаза, ее пальцы сжали край стола так, что костяшки побелели. Она долго молчала, глядя в свою чашку, а потом тихо, почти беззвучно выдохнула: -Нет Кирюши.Давно уже нет. У меня внутри все оборвалось и похолодело. -Как же так?Что стряслось? — прошептала я, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Она подняла на меня взгляд, полный такой бездонной тоски, что стало не по себе. -Тогда,после всех этих пожаров, мы переехали. Думали, подальше от греха, от всех воспоминаний. Купили новый дом в совершенно другом районе, подальше от тех мест. Полтора года, даже чуть больше, все было хорошо. Тихо, спокойно. Мы уже начали дышать полной грудью, думали, кошмар позади. А потом… опять. — Она замолчала, собираясь с мыслями, и ее голос дрогнул. — Честное слово, будто проклятие какое-то на нас легло: все у нас прямо-таки в руках горело. Причем, в самом буквальном смысле. И Надежда, запинаясь и смахивая предательские слезы, начала свой страшный рассказ. Они лишились еще одной бани, которую построили с нуля. В новом доме несколько раз случались возгорания — то загорались шторы на ровном месте, то тлела проводка в только что отремонтированной комнате. На их участке постоянно что-то тлело и дымилось. Жить в постоянном страхе, ожидая, когда вспыхнет новая вещь, стало невыносимо. -А самое жуткое… — ее голос сорвался в шепот, — случилось перед самым Новым Годом. — Надя уже не сдерживала слез, они текли по ее лицу и капали на стол. — Вышли мы всей семьей на улицу, решили бенгальские огни пожечь. Глупость, конечно, в нашей-то ситуации, но надо же было как-то настроение поднять, вырваться из этого кошмара. Да и что может случиться от каких-то бенгальских огонечков, когда кругом сугробы по пояс! Она сделала глоток чая, но руки ее так тряслись, что чашка звенела о блюдце. -Муж как раз собирался машину загонять в гараж,открыл ворота и отошел на минуту за тряпкой. А Кирюша… — она сжала веки, пытаясь справиться с волнением, — Кирюша, прямо с этой горящей, искрящейся палочкой в руках, возьми и рванет в гараж. Я даже крикнуть не успела, рот открыла — а слова застряли. И тут… Там, на верхних полках, у Андрея много разной автомобильной химии стояло. Тормозуха, растворители… Не знаю, не могу понять до сих пор, как так вышло… Одна из канистр оказалась незакрытой… И как она смогла опрокинуться именно в тот миг, когда он туда вбежал с этим огнем… Надя замолчала, беззвучно рыдая, ее плечи тряслись. -Вспыхнул он…мой мальчик… как факел. Сразу, моментально. — Она с силой вытерла лицо ладонями. — Не спасли. Ожоги были слишком страшные. Слишком… Она долго сидела молча, а потом тихо, уставше добавила: -А самое странное,что после этого… все прекратилось. Пожары, запахи гари, чувство постоянной тревоги — все как рукой сняло. Вот до сих пор и мучаемся: то ли это все были жуткие, бессмысленные совпадения, то ли… то ли Манька-Поджигай правда нам так мстила с того света. Или просто… просто своего сына назад забрать хотела. Забрала. Мы сидели в тишине после ее рассказа. Воздух в маленькой учительской стал густым и тяжелым, словно наполнился невидимой пепльной пылью от всех тех пожаров и от сгоревшей жизни. Я смотрела на Надю, на ее дрожащие руки, сжимающие чашку, и не находила слов. Какие тут могли быть слова утешения? Они были бы кощунственны. Она первая нарушила молчание, ее голос был глух и безнадежен. -Вот так и живем.Словно под расстрелом, который уже состоялся. Андрей почти не разговаривает, ушел в себя. Дочки выросли, вылетели из гнезда, стараются реже бывать — слишком тяжело в том доме, где все напоминает о трагедии. А мы остались. Сидим в своем, наконец-то безопасном доме, и молчим. Иногда кажется, будто слышишь на улице ее хриплый крик. Обернешься — никого. Нервы, конечно. Она горько усмехнулась, и в этой усмешке была вся бездна ее отчаяния. -Спрашиваю себя каждый день,каждую ночь: а могла ли я что-то изменить? Могла ли не подходить к нему тогда? Не замечать его в том поселке? Не просить мужа забрать его? Может, он был бы жив сейчас. Голодный, холодный, но жив. Или она все равно бы его забрала? Сожгла бы вместе с собой в той избенке? Не знаю. Ответа нет и уже не будет. Я молча положила свою руку поверх ее холодных пальцев. Это был единственный язык, понятный сейчас. Мы просидели так еще несколько минут, пока за дверью не раздался звонкий голосок ее внучки Ирочки: -Бабуль,мы уже домой пойдем? Я устала. Надя вздрогнула, словно очнувшись от кошмара, быстро вытерла глаза, сделала глубокий вдох и натянула на лицо обычное, бабушкино выражение. -Иду,родная, иду! — крикнула она неестественно бодрым голосом и поднялась. На прощание мы обнялись,и это объятие было наполнено немой болью двух людей, которые понимали друг друга без слов. -Спасибо, что выслушала, — прошептала она у меня в ухо. — Ни с кем не говорила об этом так подробно. Не с кем. Она взяла за ручкучку маленькую Ирочку,и они пошли по коридору — хрупкая женщина, несущая на своих плечах груз чудовищной тайны, и жизнерадостная девочка, символ той самой жизни, которая, несмотря ни на что, продолжается. Источник канал За гранью реальности. Мистические истории.